|
Эпилог. Из Европы в Евразию
Когда, читая общий курс истории античного мира, расстаешься с классической Грецией и переходишь к эпохе эллинизма, возникает ощущение решительной смены всей системы пространственно-временных координат. Мир внезапно становится огромным, раздвигаясь по всем направлениям розы ветров. Сообразно с этим меняется геополитическая значимость наполняющих его народов и государств. Маленькая замкнутая в себе Европа вырастает на наших глазах, превращаясь в безграничную Евразию. Вероятно, нечто подобное испытали и сами греки, пережившие бурные годы завоеваний Александра Великого и еще заставшие начало новой исторической эры, выросшей из этих походов. Известный оратор Эсхин так выразил общие чувства своих современников в речи, обращенной к афинской эклексии: ╚Мы переживаем исключительный период мировой истории. История наших дней должна показаться сказкой грядущим поколениям. Персидский царь, который еще недавно требовал от эллинов └земли и воды" и осмеливался называть себя в своих письмах владыкою всех людей от восхода до заката солнца, этот же самый царь борется теперь уже не за владычество над другими, а за собственную жизнь. Фивы, соседние нам Фивы, в один день были исторгнуты из сердца Эллады... Несчастные лакедемоняне, которые некогда заявляли претензии на верховенство над эллинами, теперь в знак своего поражения будут посланы к Александру как заложники на полную волю победителя, перед которым они так тяжело провинились, а их участь будет зависеть от его милосердия. А наш город, убежище всех эллинов, куда прежде стекались посольства со всей Эллады, чтобы просить у нас помощи, каждое для своего города, он борется теперь уже не за гегемонию в Элладе, а за собственный клочок земли╩. Старый греческий мир представлял собой скопище миниатюрных городов-республик, ютившихся в тесных долинах, на маленьких островках, мысах и горных плато. Сообразно с размерами этих государств и все вообще здесь было очень небольшим: дома горожан, их земельные наделы, городские площади, храмы, даже самые монументальные, статуи богов и т. д. В III в. до н. э. грек, приехавший из Афин или Коринфа в Александрию Египетскую или Антиохию на Оронте, испытывал примерно то же чувство, которое испытал Гулливер, после Лилипутии попавший в Бробдингнег. Все было грандиозно в этом новом эллинистическом мире: колоссальные государства, простирающиеся чуть ли не на полконтинента, как держава Селевкидов, в ее первоначальном виде лишь с незначительными изъятиями повторявшая Персидское царство; гигантские города с многоязычным, невероятно пестрым населением, численность которого могла достигать одного миллиона человек, как в той же Александрии; невообразимой величины архитектурные сооружения и монументы, в числе которых были и так называемые ╚чудеса света╩: Галикарнасский Мавзолей (монументальная гробница карийского царя Мавсола), Фаросский маяк в Александрии, Колосс Родосский √ 36-метровая бронзовая статуя бога Гелиоса; огромные осадные машины и военные корабли, приводимые в движение усилиями тысяч людей; боевые слоны, взятые на вооружение армиями всех эллинистических государств, и многое другое. Все в этом мире как бы бросало вызов эллинскому чувству меры, попирало усвоенные греками законы гармонии и красоты. Колоссальные богатства, веками копившиеся в сокровищницах восточных царей, теперь разошлись по рукам и были пущены в оборот предприимчивыми греками. Но эта убыль вскоре была восполнена новыми доходами, которые правители эллинистических монархий получали от таможенных пошлин, взимаемых с процветающей торговли со странами, находившимися уже за пределами собственно эллинистического мира, такими как Аравия, Индия, Китай, тропическая Африка, а также от эксплуатации обширных земельных владений, огромных ремесленных мастерских, золотых и серебряных рудников, принадлежавших царям и их сановникам. Всем этим золотом оплачивались огромные наемные армии и флоты, ставшие опорой трона новых эллинистических династий √ всех этих Селевкидов, Птолемеев, Атталидов, Антигонидов и пр. На эти же деньги содержались поражающие своей роскошью и великолепием царские дворцы, особняки и виллы придворной знати, устраивались грандиозные пиры и празднества для народа, с неслыханной помпезностью отстраивались столицы государств и даже сравнительно небольшие провинциальные города. Фантастическая роскошь царских дворов и стремящихся соперничать с ними домов земельных и финансовых магнатов стала безраздельно господствующим стилем жизни. Казалось, ею был пропитан сам воздух этой эпохи. Казалось, сбылись мечты Платона о грандиозных миражах Атлантиды. Сказочное изобилие вошло не только в дома знати. Какая-то, конечно, значительно меньшая его толика досталась и простому народу. Греки, веками прозябавшие в бедности и питавшиеся по преимуществу ячменными лепешками, теперь впервые досыта наелись белого пшеничного хлеба. В некоторых местах его включали даже в рацион рабов. При беглом знакомстве с эллинистическим миром, особенно на ранних этапах его исторической эволюции √ в конце IV √ III вв. до н. э. почти неизбежно возникает впечатление, что это был подлинный триумф греческой цивилизации, ее победоносное шествие по просторам азиатского и африканского континентов. Его осязаемыми свидетельствами стали десятки, если не сотни вновь основанных городов √ всех этих Александрии, Антиохий, Селевкий, Птолемаид и т. п., планировка и архитектурные силуэты которых лишь с незначительными вариациями повторяли один и тот же стандартный тип поселения, восходящий еще к Гипподаму Милетскому, с непременной сеткой прямоугольных кварталов, агорой, театром, гимнасием, стадионом и храмами олимпийских богов. Само собой разумеется, что жители этих городов, хотя далеко не все они были чистокровными греками по происхождению, в большинстве своем носили греческие имена, одевались на греческий манер, придерживались греческих обычаев в своей повседневной жизни и между собой разговаривали, как правило, по-гречески. Существовавшая в них система городского самоуправления опять-таки с небольшими вариациями копировала институты классического греческого полиса, включая совет, народное собрание и магистратуры, с той, однако, разницей, что автономия всех этих новых восточных полисов была сильно урезана в пользу центральной царской власти. На всем огромном пространстве эллинистического мира греческий язык, сильно унифицированный и освободившийся от былой диалектной чересполосицы, служил универсальным средством международного общения, хотя наряду с ним оставались в ходу и разнообразные местные языки и наречия. Греческая речь звучала теперь там, где ее никогда не слышали в былые времена. О широте охваченного ею географического ареала мы можем судить по бесчисленным надписям на камне, металле, керамике и по интереснейшим текстам на папирусе и пергаменте, происходящим иногда из самых глухих углов теперешних Египта, Сирии, Палестины, Ирана и других стран Востока. Крайней точкой, которой достиг в своем продвижении на восток греческий язык, а вместе с ним и вся греческая культура, теперь принято считать городище Ай-Ханум, на территории современного Афганистана. Здесь среди развалин эллинистического города французские археологи нашли несколько ценнейших эпиграфических документов, среди которых оказались и изречения семи легендарных мудрецов, первоначально вырезанные на стене дельфийского храма Аполлона и там скопированные неким Клеархом, вероятно, специально для того, чтобы донести греческую мудрость до обитателей этого дикого и пустынного края. Однако новые победы греческой цивилизации, ознаменовавшие эпоху эллинизма, отнюдь не исчерпывались ее территориальной экспансией вглубь Азии и Африки и возникновением множества новых очагов античной урбанизации на огромном пространстве от Малой Азии и дельты Нила до междуречья Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи и Пенджаба. Именно в это время, уже на излете своей блестящей исторической карьеры греческий гений достиг еще небывалых высот в ряде отраслей науки и техники. Пожалуй, никогда еще со времен мифического Дедала техническая мысль греков не работала так интенсивно и плодотворно, как в эллинистическую эпоху. Свидетельством тому могут служить известные нам в основном по описаниям античных авторов гигантские сооружения вроде уже упомянутого александрийского маяка, разнообразные военные машины, использовавшиеся при осаде и защите крепостей, а также механизмы, применявшиеся на строительных работах, в сельском хозяйстве для орошения полей и в рудничном деле. Некоторые изобретения эллинистических механиков и инженеров, казалось бы, вплотную приблизили античное общество к порогу индустриальной эры. Наиболее известен среди них так называемый ╚эолипил╩ (букв, ╚ветроиспускатель╩) √ механизм, отдаленно напоминающий современную паровую турбину. Его изобретатель Герон Александрийский (время жизни √ между II в. до н. э.√II в. н. э.) скромно удовольствовался тем, что приспособил свою машину для автоматического открывания дверей в храмах и для того, чтобы приводить в движение некое подобие театра марионеток. Мысль о том, чтобы использовать свое открытие для решения каких-то более масштабных технических задач на производстве, в строительстве или хотя бы в военном деле, очевидно, просто не приходила ему в голову. Этот курьезный факт нагляднее, чем что-либо иное, свидетельствует о фатальной ограниченности перспектив технического прогресса в античном мире, хотя объяснение этого парадокса следует искать, как нам думается, не столько в особенностях экономического и социального развития древних обществ, сколько в психологии людей той эпохи и, прежде всего, в их незаинтересованности в увеличении технологического потенциала их цивилизации [+1]. Эпоха эллинизма оставила неизгладимый след в истории целого ряда отраслей фундаментальной и прикладной науки. Можно долго перечислять замечательные открытия и достижения греческих ученых той поры. Среди них и классическая евклидова геометрия, остававшаяся единственным доступным человеку способом измерения пространства вплоть до времен Римана и Лобачевского, и теоретические основания механики и гидростатики, заложенные Архимедом, и вычисление длины земного меридиана, выполненное Эратосфеном, и гелиоцентрическая система Аристарха Самосского, созданная за много веков до Коперника, и карта небесного свода, составленная другим выдающимся астрономом той эпохи Гиппархом Никейским, и открытие нервной системы человека выдающимся анатомом Герофилом из Халкедона, и первая всеобщая история средиземноморского мира, написанная великим Полибием, и многое, многое другое. Труды всех этих ученых обозначили тот предел, дальше которого развитие науки в античном мире уже не пошло и, начиная с которого, много веков спустя двинулась вперед молодая европейская наука. Именно в эпоху эллинизма была впервые реализована восходящая еще к Платону и Аристотелю идея создания универсального научного центра, предвосхищавшего современные университеты и академии наук. Таким центром стал знаменитый александрийский Мусей (букв. ╚Храм муз╩), основанный в конце IV в. до н. э. в правление царя Птолемея I Сотера. В его обсерваториях, анатомических театрах, хранилищах разнообразных коллекций, ботанических садах, зоопарках, лекционных залах, наконец, в его прославленной на весь мир библиотеке нашли применение своим силам многие видные ученые того времени. Своего рода пределом творческих возможностей греческого народа и вместе с тем ╚стартовой площадкой╩ для европейской художественной культуры Нового времени может считаться также и искусство эпохи эллинизма. Поражают, прежде всего, его необыкновенная техническая изощренность и удивительная широта охвата явлений видимого мира. Может показаться, что греческим художникам той поры было доступно абсолютно все: трагическое и комическое, патетика и лирика, монументальность и миниатюрность. Они смело и легко брались за такие трудные жанры, как пейзаж и портрет, которых их предшественники в классическую эпоху обычно избегали. Эллинистическое искусство было миром резких контрастов, как, впрочем, и вся жизнь той эпохи. Столь характерная для нее гигантомания, любовь ко всему грандиозному, чрезмерному воплотилась в потрясающих пластических образах, буквально переполненных огромной стихийной мощью, как бы вибрирующих от страшного внутреннего напряжения, от избыточности бушующих в них страстей и душевных борений. С этими титаническими конвульсиями, однако, соседствуют видения, пришедшие как бы совсем из другого мира, полные тихой пленительной грации и тонкой поэтичности, как, например, прославленная Венера Милосская или изящные терракотовые фигурки девушек из мастерских Танагры. Лучшие из дошедших до нас образцов эллинистической монументальной скульптуры еще сохраняют гармоническую ясность и свободную величавость классического греческого искусства. Таковы, например, знаменитые фризы Пергаменского алтаря, изображающие сцены борьбы богов и гигантов, не менее известные фигуры Ники Самофракийской, Боргезского бойца и др. Жизнеподобие, ограниченное гармонией, здесь еще сохраняет свою силу определяющего эстетического принципа. Однако нам известно немало примеров и совсем иного рода, когда погоня за чрезмерной жизненной экспрессией и сходством с натурой как бы взрывает изнутри гармоническую целостность произведения, пересекая опасную черту, отделяющую подлинную красоту от паноптикума восковых фигур. Во многих из дошедших до нас образцов эллинистической скульптуры подчеркнутый натурализм изображения причудливо соединяется с поистине декадентской манерностью и изломанностью, как в столь высоко ценимом теоретиками классицизма Лаокооне, или даже со своеобразной эстетизацией безобразия, как в отталкивающих фигурах Старого рыбака и Пьяной старухи. Греческое искусство эпохи эллинизма как бы балансирует над некой бездной, все время бросаясь из крайности в крайность и с трудом избегая окончательного падения. Однако даже и эта старческая пора в ╚биографии╩ греческого художественного гения еще заключает в себе столько красоты и силы, такое богатство идей и образов, что иногда вся история западноевропейской скульптуры от Бернини и Кановы до Родена и Бурделя воспринимается как простое и, может быть, не очень-то и нужное ее повторение. ╚Священный брак╩ Европы и Азии, заключенный по инициативе Александра Македонского, а после его безвременной кончины взятый под свою опеку преемниками великого завоевателя √ так называемыми ╚диадохами╩, основателями новых эллинистических монархий, был, безусловно, выгоден и даже необходим как той, так и другой стороне. Клонившаяся к упадку Эллада нуждалась в расширении своего жизненного пространства для избавления от терзавшего ее внутреннего кризиса и обновления затухающей динамики ее исторического прогресса. Новые динамические импульсы были нужны и Востоку, который никак не мог выбраться своими силами из состояния почти двухвековой стагнации. Основным результатом столь близкой встречи двух до того времени относительно слабо между собой связанных культурных миров стал своеобразный синтез цивилизаций Запада и Востока, который, собственно говоря, и составляет основное историческое содержание эпохи эллинизма. На начальном этапе этого процесса лидирующая роль, естественно, принадлежала более передовой и все еще более динамичной греческой цивилизации. На всем пространстве эллинистического мира греки действовали в то время как энергичные культуртрегеры и миссионеры, приобщавшие людей Востока к своим способам ведения хозяйства, техническим навыкам, военному делу, бытовым стандартам и художественным канонам, а там, где удавалось сломать языковый барьер, также и к нормам права, литературным жанрам, религиозным и философским идеям. Притягательная сила греческой культуры все еще была так велика, что ее обаянию не могли не поддаться даже такие интровертные, органически не приемлющие ничего чужого народности, как египтяне и иудеи. Многочисленные факты, почерпнутые из самых различных источников, свидетельствуют об интенсивных процессах эллинизации туземного населения стран Востока. Известный французский историк античности П. Левек подробно рассказывает об этом, по его выражению, ╚неизбежном единении╩ народов в своей книге ╚Эллинистический мир╩, но делает при этом одну важную оговорку: ╚Тем не менее необходимо отметить, что, кроме Бероса, Манефона и основателя стоицизма Зенона никто из тех, кто блистал в литературе, искусстве, науке или философии, не принадлежал к этому классу (имеются в виду эллинизированные представители туземной верхушки. √ Ю. А) Эллинизированные египтяне, сирийцы, вавилоняне могли говорить или читать по-гречески, в греческих домах вести греческий образ жизни, но они никогда не входили в интеллектуальную элиту. Парадоксально, что только во времена Римской империи из среды эллинизированных негреков выйдут Филон, Плотин, Афанасий╩. Итак, при всей широте и интенсивности межэтнических контактов, возникавших всюду, куда только ни достигала эллинистическая цивилизация, такие высочайшие достижения греческой культуры, как философия, наука, литература, искусство, все же оставались для коренного населения стран Востока в значительной мере ╚вещами в себе╩, а если и усваивались им, то чаще всего лишь поверхностно, без сколько-нибудь углубленного проникновения в их сокровенную суть. Может быть, ярче и нагляднее, чем что-либо иное, об этом свидетельствует одна история, рассказанная Плутархом в биографии римского полководца и триумвира Марка Красса. Летом 53 г. до н. э. большая римская армия, которой командовал Красс, была наголову разбита войсками парфянского военачальника Сурены в битве при Каррах (северная Месопотамия). Сам Красс был вероломно убит парфянами во время переговоров. Отрубленная голова римского полководца была доставлена ко двору армянского царя Артабаза, где в это время находился и владыка парфян Ород II. Во время пира, на котором присутствовали оба царя, знаменитый трагический актер Ясон из Тралл, декламировавший перед собравшимися в пиршественном зале гостями еврипидовских ╚Вакханок╩, схватил голову Красса и эффектно продолжил свою декламацию, изображая безумную царицу Агаву, размахивающую головой своего несчастного сына Пентея. Сам Еврипид, окажись он в этот момент во дворце Артабаза, несомненно, пришел бы в ужас от такого ╚режиссерского прочтения╩ своей трагедии. Однако присутствовавшие при этой отвратительной сцене эллинизированные армяне и парфяне лишь одобрительно аплодировали находчивому лицедею. Не прошло и ста лет после завоевания стран Азии и Египта греко-македонскими фалангами Александра Великого, как начался обратный процесс реориентализации Востока. По словам А. Тойнби, ╚маятник вновь качнулся на запад с силой, пропорциональной первоначальному удару Александра╩. Во многом этому, несомненно, способствовали изменения геополитической ситуации, происходившие в III √ II вв. до н. э. в глубинных регионах азиатского континента. Самое крупное из всех эллинистических государств √ гигантская империя Селевкидов √ оказалась столь же непрочной, как и оба ее исторических предшественника: персидское царство Ахеменидов и македонская держава Александра. Постепенно разрушаясь под гнетом собственной тяжести, она одну за другой теряла свои восточные и западные сатрапии. Раньше других (около середины III в.) от Селевкидов отделились крайние восточные области их державы (часть современной Средней Азии и Афганистана), объединившиеся в новое Греко-бактрийское царство. Затем (30-е гг. III в.) их примеру последовала Парфия (современный Туркменистан и северо-восточный Иран), также ставшая самостоятельным государством. Шаг за шагом, разрастаясь в западном направлении, Парфянское царство поглотило (уже в 40-х гг. II в.) отпавший от Селевкидов Иран, а вслед за ним и Месопотамию с Вавилоном, Селевкией на Тигре и другими крупными городами. Парфянские цари и их придворная знать были не чужды поверхностному увлечению греческой культурой. Они и сами владели греческим языком, и чеканили монеты с греческими надписями, и охотно окружали себя греческими художниками и актерами, как это показывает хотя бы только что упомянутый эпизод с головой Красса. Но объективно, независимо от их личных вкусов и симпатий их военные успехи, несомненно, способствовали усилению туземной, в основном иранской реакции на греческое влияние и в конечном счете обернулись тем, что может быть названо ╚контрэллинистическим реваншем Востока╩. Главным симптомом этого попятного движения или обратного ╚качания маятника╩ с Востока на Запад были не войны и не смена царских династий, а глубокое перерождение самой эллинистической цивилизации на территориях, лежащих к востоку от Евфрата и, следовательно, наиболее удаленных от Средиземноморья. Эллинизация туземных варварских культур постепенно сменяется прямо противоположным процессом варваризации греков и их культуры, а так называемый ╚греко-варварский синтез╩ на поздних его стадиях оказывается ничем иным, как поглощением немногочисленных островков греческой цивилизации, каковыми еще во II √ I вв. до н. э. оставались города, основанные Александром и его преемниками, наступающей со всех сторон стихией восточного варварства. Как показывают находки надписей и монет, в Месопотамии, Иране и даже еще дальше на восток √ в Бактрии и северной Индии √ греческое население продолжало существовать вплоть до рубежа старой и новой эры, а в некоторых местах еще и после этой даты. Однако его этнокультурное своеобразие все более и более стиралось. Этому могли способствовать в частности такие факторы, как утрата греко-македонскими колонистами их первоначального привилегированного положения, их естественное для этнического меньшинства стремление адаптироваться в туземной среде, усвоить ее язык, обычаи и религиозные верования, наконец, весьма распространенные в те времена смешанные браки греков с местными женщинами. Особенно курьезные формы ассимиляции потомков греческих колонистов среди массы коренного населения стран Востока можно было наблюдать на самой дальней юго-восточной окраине эллинистического мира в государствах северной Индии. Поселившиеся здесь греки вынуждены были сделать выбор между двумя основными религиями Индостана √ брахманизмом (индуизмом) и буддизмом. К буддизму явно склонялся Менандр, самый могущественный из греческих царей, правивших в этом регионе (приблизительно между 155 √ 140 гг. до н. э.) На его монетах был вычеканен священный буддийский символ √ так называемое ╚Колесо закона╩. На монетах преемника Менандра Антиалкида во множестве вариантов повторяется изображение Зевса, восседающего на слоне. В индуистской мифологии слон фигурирует как священное животное бога-громовержца Индры, что и объясняет это странное, на первый взгляд, перевоплощение Зевса. На других монетах того же времени мы также видим изображения греческих богов как бы сросшихся с местными индийскими божествами: Диониса, ставшего Шивой, Артемиду в образе богини Парвати и т. п. Но аналогичные процессы сращивания и гибридизации восточных и греческих культов происходили в это же самое время и на противоположном конце эллинистической ойкумены в странах Восточного Средиземноморья, таких как Малая Азия, Сирия, Египет, да и сама европейская Греция. На этот раз общая открытость греческой цивилизации и проистекающая из нее ╚религиозная всеядность╩ греков, о которой мы говорили уже и прежде (см. гл. 11), сыграли с этим народом поистине злую шутку. Оказываясь в странах Востока в качестве колонистов, купцов или просто туристов, любознательные и весьма охочие до всякой экзотики эллины с энтузиазмом подлинных неофитов отдавали себя во власть местных богов и поклонялись им, в одних случаях принимая их, так сказать, ╚по туземному номиналу╩, в других же произвольно отождествляя со своими исконно греческими богами. Такого рода ╚обращения╩ вполне сознательно и целенаправленно поощрялись правителями эллинистических государств, которые были заинтересованы в том, чтобы все их подданные независимо от их происхождения почитали одних и тех же богов. Все это обусловило хаотическую пестроту и невероятную подвижность религиозной жизни эпохи эллинизма. Боги так же, как и люди, постоянно переезжали из одной страны в другую, все время меняли свой облик и вступали друг с другом в самые неожиданные союзы. Восточные божества такие, как фригийские Кибела и Аттис, вавилонский Таммуз (Адонис), египетские Исида и Озирис (он, впрочем, чаще теперь именовался Сараписом), иранский Митра, так называемая ╚Сирийская богиня╩ и др., завоевали широкий круг почитателей среди греков, населявших не только страны Востока, но и саму Грецию. Даже на Делосе, священном острове бога Аполлона, возник целый квартал, состоявший из святилищ египетских и сирийских богов. Ясно, что столь мощные ╚инъекции╩ чужой веры должны были рано или поздно привести к полному ╚обновлению крови╩ у подвергшихся им людей и к утрате ясного сознания своей этнической принадлежности. Культы восточных богов вносили в духовную жизнь греков тот элемент мистического экстаза, которого им всегда остро недоставало в их собственной слишком рассудочной религии. Основной формой общения человека с божеством теперь все чаще становились всевозможные мистерии, иногда сопровождавшиеся разнузданными оргиями и даже физическими увечиями их участников. Так, обряды в честь Кибелы и Аттиса нередко завершались самооскоплением участвовавших в них жрецов √ так называемых ╚галлов╩. Огромной популярностью среди греческого и смешанного греко-варварского населения эллинистических монархий пользовались различные оккультные науки и в том числе именно в эту эпоху впервые оформившиеся в некое подобие научных дисциплин магия, астрология и алхимия. Каждая из них претендовала на то, чтобы из простой суммы тайных знаний и основанных на них магических операций стать универсальным религиозно-философским учением. Наиболее любопытный образец такого учения √ так называемый ╚герметизм╩ √ представлял собой удивительную смесь греческой философии, особенно таких полумистических ее ветвей, как пифагорейство, с очень древними египетскими верованиями и ритуалами. Основоположником этой великой науки считался Гермес Трисмегист (букв. Триждывеличайший), синкретическое божество, возникшее из слияния двух мифических образцов: греческого Гермеса и египетского бога-писца Тота. Маг, внимательно прочитавший все сочинения Гермеса Трисмегиста и постигший их скрытый от непосвященных смысл, приобретал колоссальное могущество √ власть над людьми и природой, которая делала его почти равным богам. Это стремление человеческой личности к безграничному, сверхчеловеческому могуществу вообще может считаться одной из самых характерных отличительных особенностей духовного климата эпохи эллинизма. В зависимости от обстоятельств и прихотей капризной судьбы Тюхе (одно из главных божеств эллинистического пантеона) обладателем такого могущества мог стать и маг √ ученик и почитатель Гермеса Трисмегиста, и ученый математик или механик, который с помощью своих обширных познаний, в глазах простого народа мало чем отличавшихся от магии, способен был, как Архимед, уничтожить целый неприятельский флот и совершить многие другие удивительные деяния, и, наконец, удачливый военачальник, ╚взявший на копье╩ богатую страну и провозгласивший себя ее царем. Парадигматической (образцовой) фигурой в этом последнем ряду ╚людей могýщих╩, разумеется, навсегда остался Александр Великий, примеру которого еще долго пытались следовать бесчисленные продолжатели и подражатели. Итак, личность превращается теперь в грандиозную силу планетарного или даже космического масштаба, и в этом смысле эпоха эллинизма, безусловно, должна быть признана прежде недосягаемой вершиной в истории античного индивидуализма. Но в то же время это был и его крах, его полное самоотрицание. Переселяясь на новые земли в завоеванные страны Востока, греческие колонисты добровольно отдавали себя под покровительство правителей этих стран, наделенных неограниченной деспотической по своей сути властью, и, таким образом, ради материального благополучия и личной безопасности жертвовали значительной частью своей прежней гражданской свободы. Новые полисы, в которых по большей части оседали эти переселенцы, возникли в результате планомерной градостроительной политики Александра и его преемников и в силу этого уже изначально находились в своего рода вассальной зависимости от верховной царской власти. В своих официальных рескриптах и посланиях эллинистические монархи охотно даровали греческим городам ╚свободу и автономию╩. Но это было не более чем красивым жестом, который на деле означал лишь милостивое согласие на право пользования сильно урезанным внутренним самоуправлением, отнюдь не предоставление настоящего государственного суверенитета. В державе Селевкидов цари по своему произволу уступали, дарили и продавали находившиеся на их территории города, меняли границы их земельных владений, вносили поправки в их конституции, наконец, сливали их между собой и переносили с места на место. Понятно, что, сознавая себя заложником царской милости или, наоборот, гнева, гражданин такого полиса понемногу терял и сознание своей человеческой полноценности, которую греки, как мы уже знаем, не мыслили в отрыве от гражданской свободы. В таких условиях человеческая личность была обречена на деградацию, измельчание и сведение к определенного рода стандарту. Эллинистический мир вообще был миром шаблонов. Наряду со стандартными, почти без изменений переходившими из одной страны в другую типами одежды, мебели, столовой посуды, терракотовых статуэток, городских и сельских жилищ, общественных зданий и т. п. эта эпоха выработала также и несколько более или менее стандартных типов человека, среди которых особенно заметен тип преуспевающего ╚буржуа╩, целиком погруженного в рутину своей деловой жизни. Венцом его карьеры могла стать какая-нибудь высокая должность либо в его родном полисе, либо в бюрократическом аппарате монархии, либо даже при дворе. Но даже и самые видные персоны среди людей этого сорта, как, например, Аполлоний, диойкет (что-то вроде министра финансов) Птолемея II Филадельфа, известный нам по большому папирусному архиву, оставленному его секретарем Зеноном, кажутся бледными и неинтересными, если сравнивать их с последними героями свободной Эллады, такими как Тимолеонт, Демосфен или спартанские цари-реформаторы Агис и Клеомен. В душной атмосфере деспотической монархии нивелировались и тускнели даже и самые яркие индивидуальности, не исключая, между прочим, и самих царей, которые в эту эпоху нередко как бы растворялись в безликой мощи бюрократической машины, управлявшей страной от их имени. Однако, отказавшись от своей гражданской свободы, греки рано или поздно должны были сделать и следующий шаг и расстаться также и со своей внутренней духовной свободой. Правда, характерные для классического греческого полиса принципы веротерпимости и идеологического плюрализма еще долго сохраняли свою силу также и в эллинистических государствах, чем и объясняются уже отмеченные выше многообразие и динамизм их духовной жизни, отличительной чертой которой было сосуществование, а стало быть, и соперничество множества философских школ, религиозных течений, сект и церквей. Однако в этом широком кругу духовных исканий и интеллектуальных экспериментов владения чистого разума ограничивались лишь незначительным сегментом. Философское и научное свободомыслие стало уделом небольших кружков интеллектуалов, влияние которых на основную массу общества было лишь самым минимальным. Сама эта масса все более погружалась в пучину мистических вероучений и магических ритуалов частью чисто восточного, частью синкретического греко-восточного происхождения. В отличие от старых олимпийских богов новые эллинистические боги претендовали на всю полноту власти над душой человека и требовали от него безграничной веры и подчинения своей воле в обмен на спасение и обещания загробного блаженства. Чтобы снискать благосклонность и покровительство божества, человек должен был пожертвовать своей нравственной и интеллектуальной свободой и твердо встать на путь беззаветного служения ╚высшей истине╩. Судя по всему, многие люди в ту эпоху вполне сознательно шли на такие сделки, очевидно, испытывая чувство пресыщения духовной вседозволенностью и усталости от тяжкого груза личной моральной ответственности за свои поступки. Уже упоминавшийся Э. Доддс очень метко определил это типичное для эллинистического человека душевное состояние как ╚бегство от свободы╩. Последовательное развитие идей и настроений такого рода рано или поздно должно было привести к установлению духовной диктатуры сугубо догматического религиозного учения, провозгласившего свои догматы истиной в последней инстанции и тем самым поставившего ╚вне закона╩ любые попытки инакомыслия, объявив их ╚ересями╩ и ╚кознями дьявола╩. Не случайно возникновение, а затем и полное торжество христианства совпали во времени с окончательным упадком и угасанием последних очагов античной науки и рационалистической философии (I √ IV вв. н. э.). Эллинистической эпохе суждено было стать завершающей стадией великого греческого эксперимента и вместе с тем красноречивым свидетельством его исторической обреченности. Слишком близкое и слишком длительное соприкосновение с миром древневосточных цивилизаций оказалось губительным для первой в истории человечества (если не считать цивилизацию минойского Крита) подлинно европейской цивилизации, добавим, европейской не столько по своему географическому положению, сколько по своей культурно-исторической сути, по самому своему духу. Очевидно, сказалось уже отмеченное выше истощение запаса ее жизненной энергии (см. гл. 12), за которым неизбежно должны были последовать резкое снижение иммунитета к влияниям чуждых культур и утрата ею своей неповторимой исторической индивидуальности. Конечно, нельзя не считаться также и с тем немаловажным обстоятельством, что на стороне греков в их противостоянии народам Востока не было тех чисто технологических преимуществ, которые в очень большой степени обеспечили успешную экспансию европейской цивилизации в эпоху Великих географических открытий и идущего следом за ними колониального раздела мира. В развитии своего технологического потенциала греческая цивилизация не смогла, да, видимо, и не стремилась оторваться на сколько-нибудь значительное расстояние от других цивилизаций Древнего мира, и это во многом предопределило конечную неудачу ее великого ╚броска на Восток╩, впрочем, так же, как и другого аналогичного наступления, предпринятого несколько позже римлянами [+2]. Таким образом, потерпела поражение первая попытка построения гражданского общества, основанного на принципах народовластия, законности, равноправия, политической и личной свободы индивида и разумной сбалансированности его интересов с интересами социума. Дальнейшее развитие всех известных нам цивилизаций эпохи поздней античности и раннего средневековья шло по совершенно иному пути √ пути авторитарной монархии, нередко превращавшейся в прямую деспотию, и вполне адекватного этому типу государства догматического монотеизма в сфере религии. В определенном смысле это был исторический реванш Востока, который вопреки известной альтернативе, в свое время выдвинутой Вл. Соловьевым, теперь вполне органично соединял в себе ╚Восток Ксеркса╩ и ╚Восток Христа╩, и его возмездие Западу за былые поражения и обиды. Сильнейшей ориентализации подверглись не только эллинистические монархии, но и сменившая их Римская империя, какое-то время еще пытавшаяся противостоять натиску восточной стихии, но затем уступившая ей и сама переродившаяся под ее воздействием в византийскую автократию. Христианская Западная Европа до начала эпохи Возрождения в культурно-историческом плане несомненно была намного ближе к Византии, странам Восточной Европы и даже к мусульманскому Востоку, чем к миру греческих полисов или к Римской республике. Колоссальный этнокультурный массив Евразии, как бы взорванный изнутри в начале I тыс. до н. э. духовно чуждой ему греческой цивилизацией и распавшийся на несколько обособленных частей, теперь вновь сомкнулся и надолго похоронил в своих недрах отколовшуюся от него античную Европу. Все только что сказанное вновь возвращает нас к мысли о фатальном одиночестве греков среди других народов Древнего мира и сменяющего его Средневековья, одиночестве, которое было прямым следствием уникальности или, если можно так выразиться, аномальной нормальности созданной ими цивилизации, а в конечном счете результатом их из ряда вон выходящей поистине универсальной природной одаренности. Среди их соседей по ойкумене не нашлось никого, кто мог бы сравниться с ними по мощи и изощренности интеллекта и по необыкновенной широте и разносторонности их поэтических, художественных, научных и иных дарований. Именно по этой причине у них в сущности очень долго не было ни настоящих единомышленников, ни достойных продолжателей. Они щедро раздаривали себя, свои таланты, открытия, идеи, охотно заимствовали у других народов все, что могло показаться им полезным или прекрасным, но при этом все же оставались в духовной изоляции, ибо по-настоящему все сделанное ими никто не мог в те времена ни понять в полной мере, ни оценить. Каждый брал из этого огромного богатства лишь то немногое, что было доступно его пониманию и что казалось ему насущно необходимым в данный момент, не заботясь о связи этих выхваченных наугад крупиц с тем колоссальным целым, которое мы называем теперь ╚греческой цивилизацией╩. Добросовестные ученики греков римляне старательно подражали их манере говорить, писать и думать. Но результаты их усилий страшно далеки от их великих оригиналов. Достаточно сравнить Вергилиеву ╚Энеиду╩ с ╚Илиадой╩ и ╚Одиссеей╩, трагедии Сенеки Младшего с творениями Софокла и Еврипида, философские трактаты Цицерона с диалогами Платона и т. д. Византийцы, связанные с античными греками непрерывной языковой преемственностью, донесли до нас случайно уцелевшие искры греческого гения в своей поэзии, риторике, фресках и иконах, архитектуре. Но в целом их культура, несомненно, являет собой прямую антитезу классической греческой культуре абсолютно во всех основных ее аспектах. Тот же барьер духовной несовместимости отделял от античной Греции и средневековые страны мусульманского Востока и христианского Запада. В течение долгого времени греки были известны в этих странах в основном лишь понаслышке: лишь единицы умели в то время читать по-гречески, а рукописи на этом языке были огромной редкостью. Труды Платона, Аристотеля и других светочей греческой мудрости в латинских, арабских, персидских переводах и гораздо реже в оригиналах были доступны лишь очень ограниченному кругу высокообразованных людей. Только новая европейская цивилизация, общие контуры которой впервые начали вырисовываться в эпоху Возрождения, сумела, да и то не сразу, приблизиться к настоящему пониманию ╚греческого чуда╩ и даже в каких-то пределах повторить пройденный греками исторический путь. Однако именно теперь на рубеже второго и третьего тысячелетий христианской эры, когда благодаря усилиям нескольких поколений ученых-антиковедов наши познания о классической Элладе стали намного шире и богаче, нежели это было еще в XVIII √ XIX вв., она, похоже, вновь начинает удаляться от нас, растворяясь в глубинах исторического космоса, ╚как беззаконная комета в кругу расчисленных светил╩. И винить в этом нам следует не греков, а только самих себя.
[+1] Обычные в таких случаях ссылки на рабство, которое будто бы и было главным сдерживающим фактором, ибо любые технические усовершенствования были экономически нецелесообразны при наличии такого огромного количества дешевой рабочей силы, если вдуматься, не так уж и убедительны. Положение рабочего класса в Европе во времена промышленной революции было немногим лучше положения греческих или римских рабов, а труд наемных рабочих, вероятно, обходился их нанимателям даже дешевле, чем рабский. Скорее дело здесь в том, что врожденное чувство меры подсказывало грекам, что лучше вóвремя остановиться и не заходить слишком далеко в противопоставлении себя и своей цивилизации миру природы. Можно, пожалуй, сказать, что от чрезмерного увлечения техническим прогрессом греков спас их, видимо, не вполне осознаваемый ими самими экологический инстинкт. [+2] Вероятно, существовали и какие-то другие причины, обусловившие окончательное поражение греков и их цивилизации в этом новом столкновении с восточным варварством. Одной из них, как нам думается, может быть признана ╚естественность╩ авторитаризма и тоталитаризма, глубоко укорененных в стадных инстинктах человека как биологического вида, и ╚противоестественность╩ индивидуализма и демократии, немыслимых без подавления этих инстинктов. Восток в своей борьбе с греко-римским Западом сделал своим знаменем именно принципы авторитаризма в политике и религии и ╚сим победил╩.
|
|
|
|