История ислама

Август Мюллер

Книга четвертая. ХАЛИФЫ БАГДАДА

Глава II. МАНСУР И БАРМЕКИДЫ

Задача, которую так гениально решил Мансур в течение своего 21 -летнего управления (14 Зу'ль Хиджжа 136≈6 Зу'ль Хиджжа 158=10 июня 754≈7 октября 775), вытекала из самой сути данных отношений. Владычество арабов над персами становилось просто невозможным, о том же, чтобы подчиненные сделались господами, не могло быть, конечно, и речи; стало быть, оставалось попытаться спаять умеренные элементы обеих наций для дальнейшей совместной деятельности. Выяснившееся раз и навсегда взаимное нерасположение обоих народов могло быть сдержано лишь благоразумной терпимостью и успокаивающим добровольным взаимным содействием, которые едва ли можно было вдохнуть в массы; поэтому ничего не подходило более, чем применение управления так называемого просвещенного абсолютизма или, как на востоке понимают, ≈ благоразумного деспотизма. Владычество Омейядов во многих отношениях было ограничено, так как приходилось постоянно считаться с свободолюбием и традициями сирийских племен, но более или менее велось оно в народном духе. Династия пала, как только группы племен вступили друг с другом в ожесточенную борьбу. Аббасидам поэтому нужно было приноравливаться и стараться, чтобы правление их казалось благодетельным, дабы по возможности опереться твердо и как можно шире на народные массы. В известных размерах им это и удалось, но спаять цельную нацию из семитов и индогерманцев и в наше просвещенное столетие представляется бесконечно более трудным, чем это кажется на первый взгляд, притом лишь в теории, достославному чистому разуму. Возникавшие, однако, постепенно столкновения между обеими народностями вместе с быстро наступившим упадком сил династии повлекли за собой в конце концов снова разобщение. Но это наступило, когда обе нации успели взаимно перенять друг от друга так много, что и в новом государственном строе каждая из них получила возможность к дальнейшему самостоятельному развитию, огражденная от насильственной ломки своего прошлого. Таким образом, собирание и сплочение податливых людей из умеренных партий, насильственное подавление, а не то и по возможности истребление крайних религиозных и национальных стремлений ≈ вот те простые, но не так легко выделяемые из всеобщей путаницы основы, какими руководилась правительственная власть Аббасидов в течение ближайших 50 лет. Средствами к этому послужили: наивозможная государственная централизация, приспособление ислама, в более или менее сносной форме, для усвоения его просвещенными персами, воспитательное подготовление арабов к высшей ступени цивилизации и, наконец, создание нейтральной почвы, на которой принадлежащие к обеим нациям могли бы друг с другом столковаться. А чтобы этого добиться, арабским Аббасидам понадобилось персидское содействие. Они нашли его в семье Бармекидов, одно время ставшей почти равноправной с домом халифа.

Позднейшие историки, доставившие нам сведения о главных событиях, жили в такое время, когда считалось особенно почетным принадлежать вместе с домом халифа к арабской расе. Вот и постарались они с помощью косой поперечины примостить и Бармекидов к арабскому генеалогическому древу. По их объяснениям, этот род связан с братом Кутейбы, знаменитого завоевателя стран за Оксусом. На самом же деле потомок старинной семьи жрецов, Бармек, родом из Балха, был отцом Халида. Сын последнего, Яхья, совместно со своими четырьмя сыновьями, Джа'фаром, Фаллом, Мусой и Мухаммедом, заправлял длинный ряд лет почти неограниченно делами государственными при халифе Харуне (170≈193=786≈809). В то же время и другие члены семьи, братья Халида, Хасан и Сулей-ман, и его второй сын Мухаммед, занимая хотя и менее выдающиеся посты, равно считались довольно влиятельными людьми той эпохи. Сам Халид же почитался одним из наиболее уважаемых среди апостолов Абу Муслима. Вскоре после победы Аббасидов и смерти Абу Саламы он был призван в качестве предпочтительного советчика ко двору Саффаха и почти без перерыва занимал и при Мансуре важные должности. При Махдии (158≈169=775≈785) доверено было Яхье важное место воспитателя Харуна, любимейшего сына халифа. Он сумел возвести своего воспитанника, при содействии матери его Хейзураны, на трон. Насколько нам известно, это единственный пример на Востоке, да и везде составляет большую редкость, чтобы одна и та же семья состояла на государственной службе и при дворе одного и того же владетельного рода в течение более чем 50 лет, если не принимать в счет нескольких случайных размолвок Прежде всего это может служить лучшим доказательством, что Бармекиды были хорошими царедворцами, а также людьми способными и отличными служаками. Во всяком случае, действовало успокоительным образом на широкие слои персидского народа то обстоятельство, что представители родной их национальности очутились непосредственно возле самого трона чуждого им владетельного дома и им же поручено было блюсти высшие интересы государства. Вот и воскресает теперь в государственном устройстве Мансура снова старинная персидская система в главных чертах, а далее, при Махдии и Харуне, опять, конечно, выступают на первом плане сыновья Бармека; поэтому не будет никакого преувеличения приписывать всецело этому знаменитому роду все дальнейшие успехи династии. Благодаря именно его влиянию вызван был быстрый расцвет халифата Аббасидов, имевший такое выдающееся значение для всей Малой Азии. Конечно, трудно приписать прямо Халиду то устройство, которое стало образцом для управления его времени и продержалось потом столетия. Мансур был слишком самодержавен; нельзя же предполагать, чтобы его указы продиктованы были ему другим. Но этот великий государственный человек, с виду такой ужасный деспот, сумел старательно воспользоваться всеми сведениями о старых персидских порядках от бармекидов и его земляков, и это, во всяком случае следует признать за вполне достоверное.

Уже при Омейядах, как мы видели, чувствовалась потребность позаботиться об уменьшении невыгод, происходящих от громадных расстояний, отделяющих столицу от пограничных провинций в их широко раскинувшемся государстве. Восстановлены были тогда и почтовые перегоны по образцам государственной почты древних персов и византийцев. Первой заботой Мансура также было учреждение вновь подобной же организации и доведение ее до возможно высшего совершенства. Но для того чтобы исполнение службы действительно удовлетворяло цели, надо было позаботиться поставить в полную независимость от наместников и их подчиненных все получаемые этим путем политические известия. Поэтому почтовое начальство изъято было из-под влияния местных управлений и подчинено непосредственно центральному управлению. Оно стало ответственным исключительно перед высшей властью за точность и полноту посылаемых им известий и тем самым было поставлено в положение внушающих страх, но для блага государства необходимых наблюдателей за управлением местных сановников. Дабы пользоваться постоянно запасом свежих текущих сведений, заведывавшие почтовыми пунктами должны были, понятно, везде завести шпионов. Таким образом сложилась деятельная, настоящая тайная полиция, в деспотическом правлении более, чем во всяком другом, необходимая. Даже впоследствии, когда полновластие халифата уже значительно ослабло, эти доверенные люди продолжали составлять разряд действительно ревностных и добросовестных чиновников; так, например, мы видим, что начальник почт в Мерве, столице Хорасана, посылает в 207 (822) в Багдад курьера, извещая правительство в самый день события о намерении управлявшего неограниченно этой провинцией наместника Тахира отложиться от метрополии. И поплатился бы усердный чиновник неминуемо жизнью, если бы могущественный мятежник не умер внезапно на другой же день. Благодаря тому же стремлению к усилению надзора центрального управления были предприняты при Мансуре и доведены до конца при Махдии меры для безопасности пути, по которому следовали паломники в Мекку; раскинута по дороге целая сеть сторожевых постов и маленьких укреплений. Военные отряды охраняли караваны пилигримов от разбойнических шаек бедуинов, шнырявших беспрепятственно по безлюдным путям Аравии, а ныне, когда пришел конец дамасскому великолепию, значительно усиленных толпами сразу обедневших сирийских племен. Важнее же всего было в данном случае сохранить связь между столицей и святыми местностями; иметь их в своем распоряжении Аббасидам было необходимо, ибо они искали опоры среди набожных иракцев, а не у равнодушных к вере сирийцев.

Прямое влияние Халида мы можем, собственно, признать в переустройстве финансового ведомства, которым этот мудрый Бармекид управлял при Мансуре. К сожалению, об отдельных подробностях до нас дошло мало сведений; одно только известно достоверно, что в столице учреждено было множество приказов, заведывавших более точным контролем доходов и расходов, и не одних только областных управлений. Конечно, было невозможно, да и не следовало устранять сосредоточившуюся в лице наместников децентрализацию политического управления, ибо мельчайшие подробности неминуемо ускользали от внимания центрального управления; но для достижения наивозможно большего контроля заведена была при Махдии Яхьей Ибн Халидом высшая счетная палата.

Для усиления могущества правления громадного государства и расширения его влияния не существует другого более действенного средства, как приложить старание к возвышению общего благосостояния совместно со стремлением взаимного сближения различнейших классов населения. Как ни естественна подобная мысль, а между тем именно такие, казалось бы, сами собой понятные основы, равно как и все вообще, прямо вытекающее из спокойного обсуждения, применяются весьма редко к настоящей жизни, особенно же на Востоке. Этого, однако, нельзя сказать о правлении первых Аббасидов; они по крайней мере пытались делать в этом направлении соответствующие опыты, и за это нельзя не быть им признательным, хотя, конечно, они преследовали при этом свои особые цели ≈ поднять податную правоспособность народа и охранить внешний порядок от всевозможных потрясений. Заботы правительства обращены были прежде всего и особливо на срединные области, которые благодаря своим богатствам и нерасположению их жителей к только что свергнутой династии сделались местопребыванием и главным оплотом новых властелинов: был это Ирак. Подобно Египту, своим необычайным плодородием обязано было Двуречье пользованию излишком вод, доставляемых Евфратом и Тигром. С давней уже поры, еще при существовании вавилонской монархии, проведена была по всем направлениям страны великолепная сеть искусственной канализации. При позднейших Сассанидах, во время начавшихся междоусобных войн, во многих местах каналы и плотины пришли в негодность; на широких пространствах затянуло обработанную землю песком и болотом. Мы уже видели, что кое-что по осушке и восстановлению прежних пашней делалось и при Омейядах. Теперь же предприняты были работы в более широких размерах и в то же время заменен был харадж весьма целесообразной подоходной податью, дабы насколько возможно устранить неравномерность податного гнета. Впрочем, оставлен был все тот же размер налога ≈ половина, потом две пятых дохода ≈ по-прежнему слишком высокий. Тем не менее действие арабской системы высасывания значительно было, так сказать, замедлено, и благосостояние населения несколько поднялось, так что снова стали получаться с Ирака доходы свыше 100 млн дирхемов. Только с наступлением позднейших междоусобных войн они с необычайной стремительностью упали снова.

Одновременно Мансур задумал обосновать свое владычество на содействии добровольных элементов, подбираемых им из арабов и персов. В ряду первых стояли, конечно, йеменцы, помогшие Аббасидам завоевать халифат; но и многие северные арабы, в особенности все жительствующие в Басре, вскоре пошли на мировую с правительством. Таким образом, часть войска, находившаяся в Ираке в непосредственном распоряжении халифа, была составлена из обеих этих арабских групп, а также персидских солдат. Они размещены были по отдельным кварталам, взаимно уравновешивая друг друга на случай, если бы в одном из трех отделов замечена была склонность к неповиновению; таким образом главнокомандующий мог вполне рассчитывать на равномерное послушание всех их. Подобная организация, конечно, обостряла в некоторой степени национальную рознь, что и возымело гибельные последствия при более слабых правителях, но осторожная политика Мансура и Бармекидов старалась ослабить это чувство и действовала не без успеха и во всем остальном. В том же направлении работало правительство, стараясь укрепить и оживить всеми признанное исламское вероучение, споспешествуя при этом взаимному усвоению знаний и искусств, сближению нравов и обычаев, наконец, покровительствуя торговле, промышленности и обмену. Для всего этого быстро достигший процветания и благосостояния Ирак представлял в течение не нарушаемого ничем пятидесятилетнего спокойствия самую благоприятную почву. Полный мир царил, конечно, лишь в центральных провинциях, далее, вглубь государства, было далеко не так спокойно, как, например, в лучшие годы при Омейядах. Но дело шло главным образом именно о Басре, Куфе, а несколько позже Багдаде; местопребывание двора Аббасидов и было тем пунктом, где могло совершиться в самой благодатной форме полное развитие новой культуры.

Хотя, конечно, Мансуру нельзя зачесть в заслугу то обстоятельство, что со времени уже Хаджжаджа стали все более и более распространяться вширь и вглубь в Басре и Куфе зачатки исламской науки; но, несмотря на свою пресловутую скупость, халиф, во всяком случае, много содействовал высокому процветанию не им начатого дела; теперь именно стало необыкновенно быстро развиваться занятие науками. Вообще было невозможно переводить Коран на иностранный язык, благодаря особенностям его стиля, и вначале это даже не дозволялось. По теории откровений "Мухаммеда, выставлявшей их как буквальное, механическое повторение пророком слов Божиих, малейшие отклонения от первоначальных значений отдельных слов почитались за великий грех. Поэтому арабский язык становился неизбежным не для одних только теологов, но также и прежде всего для юристов, а следовательно, должен был стать государственным языком для всего халифата. Его изучение было непременным условием успешного общения между обоими народами, а также вообще для дальнейшего распространения знаний. И мы видим, что первые настоящие арабские филологи ≈ перс Сибавейхи и араб Халиль в Басре, а Аль-Киса'и в Куфе, тоже араб, ≈ жили при Майсуре. Как высоко ценились труды этих людей, лучше всего доказывает назначение последнего наставником к сыновьям Махдия, а прекрасная черта неподдельного восточного характера ≈ благоговейное почитание учениками своего учителя ≈ усугубляла честь этого отличия. В ту же самую эпоху предпринял филолог Асма'и собрание стихотворений и легенд древнеарабской героической эры, снабдив их грамматическими и объясняющими смысл толкованиями, а другой ученый, Халеф Аль-Ахмар, до такой степени проникся их духом, что его подражания легко стали смешивать с оригинальными древнейшими произведениями. Попутно с распространением подобных сочинений, знакомивших персов с особенностями семитского стихотворного искусства арабов, перс Рузбех, более известный под арабским прозвищем Ибн аль-Мукаффы, положил начало обширной литературе сказок переводом на арабский язык занесенного из Индии в Персию ╚Зеркала царей╩, Калилы и Димны [*1]. Цикл их заканчивается в позднейшие времена сборником, известным под названием ╚Тысячи и одной ночи╩; эти остроумные рассказы начиная со Средних веков и поныне доставляют неисчерпаемый источник истинного наслаждения сынам Востока, а с крестовых походов европейские сказки и новеллы Ариосто и Боккаччо, вплоть до братьев Гримм, переполнены заимствованиями из того же самого источника. Он же, аль-Мукаффа, перевел на арабский язык и Книгу Царей (Шахнамэ), содержащую легенды про иранских царей и героев, ставшую позднее канвой для великого эпоса Фирдоуси. Одновременно вторгается персидский дух и его утонченность выражений в пределы арабской поэзии. Вместо грубой силы, непреклонной гордости, едкой насмешки все чаще и чаще слышится в новых произведениях грациозное изящество, тонкая придворная изворотливость, приятное остроумие. Придворный поэт Харуна, Абу Нувас, пробует свои силы, воспевая исключительно вино и любовь. Но не одна только подчас ветреная болтовня рассказчиков и поэтов доставляла Мансуру стоящий внимания досуг после его государственных трудов и умственного напряжения; в его же правление подводились первые итоги серьезным теологико-историческим и юридическим работам. Этому бесстыдному властелину трудно, конечно, приписать чувство неподдельной набожности, но он, как и его преемники, умел с большим искусством прикрываться подобием ее ради лучшего достижения мирских целей. И в этом, как и во всем, Аббасиды сильно отличались от Омейя-дов, сердца которых редко когда превращались в непроглядный разбойничий притон. Все Аббасиды, например, старательно отправлялись на паломничество в Мекку и не забывали при этом являть народу назидательное зрелище, а там, внутри дворца, сокровенно происходили не раз дела многим ужаснее, чем что-либо случавшееся при испорченных халифах Дамаска. И это лицемерие носит опять-таки явно персидский штемпель. Недаром же мудрому визирю Харуна, Яхье, приписывают следующее благоразумное наставление, обращенное к слишком неосторожно предававшемуся наслаждениям сыну своему Фадлу: ╚Пользуйся днем для удовлетворения дел чести и терпеливо сдерживай порывы влечений своих к возлюбленной ≈ жди ночи, которая набросит свой покров на все греховное ≈ сереющую мглу ночи посвяти тому, что тебе приятно; помни, вместе с ночью наступает для мудреца день ≈ сколь многих почитают люди воздержными, в то время как они посвящают ночь преудивительным занятиям ≈ ибо ночь опустила над ними свой непроницаемый покров; пусть себе проводят они ее в играх и излишествах ≈ но помни, жизненные утехи глупца не прикрыты, каждый наблюдающий за ним враг легко может на этом его словить╩. Аббасиды вообще слишком строго блюли официально свой духовный характер сана имама и тем настойчивее требовали, чтобы как арабы, так и персы глубоко были проникнуты убеждением в правоте их притязаний на повиновение всех правоверных. До той поры ислам почти нигде еще не успел глубоко привиться среди персов. Для более основательного воздействия на склонный большей частью к вольномыслию, а также и мистицизму народ придворной теологии приходилось более чем где-либо остерегаться крайностей и облачиться по возможности в броню рационализма. Из этого уже видно, что школа Му'та-зилитов должна была неминуемо снова выступить на сцену, а она, невзирая на нерасположение к ней Омейядов, еще не совершенно вымерла в Басре. В первые годы новой династии родился Абу'ль Хузейль аль-Аллаф, будущий ╚шейх мутазилитский╩, выразивший довольно определенно учение о свободе воли и идеальном представлении сущности божества (т. I, с. 209) и подготовивший временное торжество этой школе. Подобного рода умозрениям способствовало и то обстоятельство, что при Мансуре положено было также начало переводам сочинений греческих философов и естествоиспытателей. Давно уже переводились они в христианских монастырях Сирии и Месопотамии на сирийский язык, теперь же сделаны были с этого языка переложения и на арабский, и тут встречаемся мы снова с Ибн аль-Мукаффа; он пытался снабдить комментариями некоторые отделы логики Аристотеля, да и сам Аллаф, по-видимому, заставлял сильно потеть ортодоксов над своей заимствованной у греков диалектикой. Но и правоверные не сидели сложа руки: они продолжали усердно собирать и приводить в порядок все, касавшееся объяснений Корана и преданий. При дворе Мансура закончил жизнеописание посланника Божия некто Ибн Исхак и этим трудом положил начало исторической литературе арабов. Одновременно упорядочивалась система права: делом этим занимались свободомыслящий Абу Ханифа в Багдаде и ортодокс Малик ибн Анас в Медине; вместе с позднейшими Шафи'ийем (при Харуне) и Ахмедом ибн Хамбалом (при Ма'муне) они остаются классическими писателями по этому предмету для всех времен и народов ислама.

Более еще, чем Куфа, способствовала развитию умственного обмена между арабами и персами находившаяся в самой Персии Басра, доставившая этим громадную пользу всему исламу. Редко где выступало с более определенной ясностью настойчивое проникновение персидского элемента в чуждую ему сферу, так что отныне придется упоминать не об арабской, а скорее исламской литературе, излагаемой по-арабски. По-прежнему арабы не забросили, конечно, умственного труда; наоборот, словно теперь только занялись им серьезно, но работа уже шла совсем иначе. Особенно в области поэзии и грамматики, так же как и специальной теологии, обнаружилась неразрывная связь с персидскими воззрениями, и участие персов в этом плодовитом движении пройти молчанием невозможно. Вскоре, однако, и Басра была оставлена позади; образовался новый пункт, в котором сосредоточилось общение и взаимное соревнование между обоими народами. После падения Омейядов не могло быть и речи об оставлении резиденцией Дамаска; столице Аббасидов следовало находиться на границе Аравии и Персии, там, где династия могла бы равномерно опереться на обоюдодружественные элементы обеих наций и сдерживать одновременно могущие возникнуть неприязненные порывы. Даже Куфа почиталась слишком арабизированной; представители персидской народности встречались здесь только в среднем и низшем классах. Мансуру необходим был новый город, где бы жители востока и запада равно могли лицезреть блеск нового двора. Из множества его [*2] замыслов побуждение заложить город вблизи пришедшей в упадок резиденции Сассанидов, Мадайна (Ктезифона), у Тигра, было, быть может, самым гениальным. Находясь в средоточии житницы государства, на берегу громадной, еще далеко выше судоходной реки, почти у пункта пересекающихся дорог из Сирии, Армении, Аравии и Персии, он обязан был своему положению тем, что стал, как и за тысячу лет раньше великий Вавилон, всемирным городом. С того самого момента, как задумано было перенести местопребывание могущественного управления и требовательного двора, потянуло сюда же тысячами, подобно железным опилкам к магниту, деятельных купцов и ремесленников, увлеченных также силой притяжения внешних сношений. Основан был Багдад почти что сызнова; там, на правом берегу Тигра, находилось маленькое местечко, о котором не стоило бы в сущности и упоминать. Одно лишь сулящее счастье имя его Багдад ╚Богоданный╩ могло оправдать отчасти выпавший на его долю почет, продолжающийся и по сие время, а в прежние столетия доставивший ему удивление всех современников как Запада, так и Востока. В 145 (762) положен был первый камень, из которого в 149 (766) вырос ╚город Мансура╩ ≈ как прозывали в народе, ╚град благоденствия╩ ≈ как любил его называть сам халиф. Он был разбит по кругам, в середине высились замок и главная мечеть, а далее размещались кварталы, отделявшиеся по образцу восточных построек друг от друга стенами и воротами. В каждом помещался укрепленный замок ≈ местопребывание начальника гарнизона. За всем наблюдал Мансур самолично и до такой степени входил во все мелочи, что раз указал одному чиновнику, на обязанности которого лежала постройка целого квартала, на ошибку в счете в 15 дирхемов; виновного заключили в темницу, и он должен был уплатить эту незначительную сумму. Положение дворца впоследствии, однако, не совпало со вкусами властелина. Этот вечно подозрительный деспот чувствовал себя неуютно, очутившись окруженным со всех сторон необыкновенно быстро возросшим населением. По его повелению построен был в 157 (774) новый укрепленный дворец на самом берегу Тигра; здесь он поселился в следующем 158 (775) году. Замку дано было пышное наименование Дар аль Хульд ≈ ╚дома вечности╩, совершенно несоответственное его назначению, ибо каждый муслим понимает под этим предстоящее лучшее на том свете. Одновременно рынки были вынесены за стены города в предместья, так как показалось опасным дать возможность иностранным купцам знакомиться близко с расположением резиденции халифа. Для лучшего же надзора извне за жителями и гарнизоном приказал Мансур заложить в 151 (768), на противоположном восточном берегу Тигра, казармы для войск и замок для наследника, Махдия. Вскоре вследствие быстрого притока жителей отовсюду выросло множество предместий на обоих берегах. Три понтонных моста поддерживали беспрерывное сообщение между обеими частями города. Глубокие судоходные каналы протянулись во все стороны до самого Евфрата и Персидского залива. Служившая и прежде исходным пунктом морской торговли с Индией, Дальним Востоком и берегами Аравии, Басра получила более широкое развитие, став гаванью резиденции. Представление о размерах и процветании обоих городов едва ли мы можем достаточно переоценить, хотя о числе жителей нет решительно никаких удовлетворительных сведений. Мы знаем только, что сюда стекались продукты со всего мира: пряности, черное дерево для художественных поделок, алоэ и сандал как курения, стволы тика на корабельные постройки, драгоценные камни, металлы, краски и всякого сорта минералы из Индии и Малайского архипелага. Из Китая привозился шелк, фарфор и так необходимый для всякого жителя Востока мускус; из тюркских земель и России шли пушной товар и невольники; из восточной Африки ≈ слоновая кость и негры-невольники. Все это свозилось купцами и матросами сюда на родину, из их дальних отважных морских странствований, а также и караванным путем. Взамен открывали они же прибыльный сбыт для местных произведений стран халифата: фиников, сахара, стеклянных товаров, хлопчатой бумаги, железа, проникая вплоть до Китая. Еще оживленней, понятно, производился обмен между отдельными внутренними провинциями, тоже сосредоточивавшийся в столице. Все находило здесь сбыт: египетский рис, овощи, лен, бумага; сирийские стеклянные и металлические товары; аравийские москотильные продукты, жемчуг и оружие; хузистан-ский сахар; железо из Кирмана и Ферганы; персидский шелк, благоухания и садовые произведения. Все это отсылалось большей частью дальше, вместе с собственными произведениями плодородного Ирака. Но самым распространенным почти во всех частях государства, выгодным и сподручным ремеслом было с древнейших времен, а также и при халифах, выделывание тканей и материй. Всем известно пристрастие жителей Востока к великолепным и дорогим одеяниям и проистекающий отсюда обычай одарять парадными костюмами за заслуги, оказанные государству, или, скорее, царствующему дому. И нельзя не сознаться, что эти знаки отличия гораздо целесообразнее, чем наши ордена. Небезызвестно также, что уже у древних персов искусство коврового производства доведено было до высокого совершенства. Арабские завоевания слегка лишь подорвали предания векового производства, а когда наступила эпоха Аббасидов и арабы серьезно стали усваивать персидскую цивилизацию, оживилась снова и получила новое широкое развитие и тканевая выделка; в течение всех средних веков ей отдавали безусловное предпочтение не только на Востоке, но и на Западе [*3]; тонкие изящные изделия раскупались нарасхват. Почти каждая провинция, кроме того, выделялась своей особой специальностью, смотря по лучшего качества вырабатываемым ею продуктам: хлопчатобумажным, льняным, шелковым, шерстяным либо из волоса животных; но средоточием наиболее совершенного искусства в деле тканеводства неизменно оставалась Персия, в особенности же Багдад. Почти наравне с этим производством стояло также достигшее во многих местностях высокого совершенства садоводство. С возраставшей повсеместно роскошью особенно процветало разведение красильных растений, цветов из пород благоухающих, пальм и плодовых деревьев. Употребление вина, как известно, даже в эпоху самой разнузданной роскоши обставлено было строжайшими ограничениями, следуя неуклонно религиозным предписаниям. Надо же было взамен последнего дать возможность муслиму вкусить жизненные наслаждения. И вот, со времени самого пророка, искал он забвения в утехах любви и запахах благоуханий, а чудесные сорта фруктов не сходили со стола правоверного, так как жаркий климат южных стран возбуждал физическое отвращение к тяжелой пище, особенно же к мясным блюдам.

Таким образом, не только знания и искусства, но и материальные интересы в одинаково высокой степени создали из города Мансура и окружающей его богатой страны наиблагоприятнейшую почву для быстрого и блестящего развития. Поспособствовал этому в высокой степени и коренной поворот воззрений Аббасидов на дела внешней политики. Бывало, всякий раз, как только Омейядам не препятствовали какие-либо внутренние волнения, они систематически начинали преследовать завоевательные цели первых правоверных халифов. Даже Хишам и тот пользовался каждым свободным моментом и неотступно двигал вперед пограничных наместников. Теперь дело стало совершенно иначе. Примесь арабской крови и та даже не могла превратить персов в безусловно воинственную нацию. Между тем силы сирийцев были страшно надломлены последней междоусобной войной; к тому же ни одному Аббасиду и в голову не приходило направить кайситские войска на внешнего врага; с них было довольно и того, чтобы защищать свои собственные очаги от угрожавших нападением византийцев. Таким образом, лишь только присоединены были снова, приблизительно в прежнем объеме, отпавшие было во время борьбы с низвергнутой династией провинции, ≈ относительно Испании и этого ни разу не удалось, ≈ халифы стали воздерживаться, за редкими исключениями, от возобновления завоевательной политики. Дальнейшее распространение ислама сразу приостанавливается. Лишь 200 лет спустя турецкие полчища снова пытаются возобновить его. Временами, конечно, возникают и на востоке и на севере столкновения с соседями, но в общем становятся возможными довольно сносные отношения, а за ними непосредственно завязываются постоянные торговые связи не только морем, но и сухопутьем при помощи прокладываемых новых караванных путей. Китай шлет свои продукты уже прямо через Туркестан, а царство хазар дает возможность обмена с волжскими болгарами, через последних и с русскими; оживленные сношения продолжаются с ними в течение более двухсот лет: об этом громко свидетельствуют и поныне ежегодно и часто в значительном количестве откапываемые клады аббасидских монет внутри России повсеместно, а также по берегам и островам Балтийского моря. Не удавались никак дружественные сношения единственно только с одной Византией; лишь окольными путями, через Армению на Трапезунд, возможны были, и то мельком, торговые сделки. Между тем на западе каждый захватываемый из Африки береговой город Сицилии, а позднее в южной Италии, служит ввозными воротами для распространения восточных тканей и утвари; также и с Испанией, несмотря на отдаленность расстояния, вскоре восстановлена была оживленная каботажная торговля.

Значение такого могущественного развития торговли и промышленности, естественно, не ограничивалось в истории всего Востока одним временным повышением всеобщего благосостояния и государственных доходов. Впрочем, все эти доходы, получаемые центральным управлением, достигавшие ежегодно при Мансуре 400 млн дирхемов, за вычетом всех издержек на провинциальное управление, продолжались недолго. В начале III (IX) столетия доходы государственные успели понизиться до 370, а 30 лет спустя ≈ до 290 млн; между тем громадные выдачи на двор, издержки на содержание войск, расходы, все становящиеся многочисленней, по ведению внутренних войн должны были вскоре окончательно поколебать финансовый баланс. И тем не менее, если при сложившихся подобных обстоятельствах не произошло всеобщего хозяйственного краха, а напротив, постепенно отделявшиеся части государства чаще всего начинали еще более процветать, этим арабы были обязаны главным образом богатству промышленного производства и обилию притока доходов, получаемых с заграничной торговли. Итак, по мере того как халифат слабел в качестве военной державы, в хозяйственном отношении оставался он в некотором роде в весьма удовлетворительном положении, пока монгольское нашествие не опустошило земель ислама, а крестоносцы не расчистили места для левантских колоний. Купцы Генуи, Пизы, Амальфи, а позднее Венеции дали возможность возрождавшемуся Западу и в этом отношении подорвать постепенно слабеющие силы Востока.

Слагался, как видите, совершенно новый государственный облик; прежний халифат Омейядов преобразовывался с необычайной быстротой. Как ни велика была перемена, которая только что прослежена нами умственным взором, но ни в чем она не проявлялась более отчетливо, как в тех отношениях, в каких находился ставший во главе государства властелин к своим подданным. Мы уже видели прежде всю невозможность для Аббасидов сделаться народными властелинами в широком значении слова. Ни для араба, ни для перса династия не была национальной, стало быть, власть, воплощенную в прежних халифах, следовало усилить. Потребность эта как раз совпала с выдвинутым барме-кидами стремлением снова заставить уважать древнепер-сидские основы управления. Нет ничего поэтому странного, что вскоре Аббасид начал походить скорее на Сассанида, даже великого царя по образцу Дария или Ксеркса, чем на главу свободных арабов, представителями которых принуждены были считать себя даже самые могущественные из Омейядов. Когда были приняты персидские воззрения на божественное происхождение главы государства (т. I, с. 362), то явилась непосредственно необходимость поставить владыку, за исключением разве редких случаев, по воз- можности в недосягаемой дали от народа. Всякое его появление обставлялось необычайной пышностью, блеск двора доведен был до крайних пределов, а главнее всего, появился посредник для необходимого постоянного общения с народом; он избавлял потомка Бога от столкновения с толпой. Сам по себе Мансур отличался бережливостью, но его преемники оставили по себе такие образцы роскоши, которые даже и в наше время не могут быть названы иначе, как только восточной. И сановники государства стали подражать насколько умели; кое в чем проявлялась, правда, и утонченность цивилизации, но следом за ней шла также испорченность, вырождение правящих кружков, а что всего хуже ≈ безмерное расточение государственного имущества. Еще более тяжкие последствия повлекло за собой отчуждение властелина от народа передачей настоящего управления в руки высшего министра. Невольно с нашим представлением о халифах багдадских и вообще властелинах Востока неразрывно связано понятие о визире [*4]. В действительности же это представление есть не что иное, как верное отражение тех самых восточных воззрений, которые вырисовываются в каждой главе литературы рассказов и сказок в стереотипных фигурах могущественного султана и его мудрого визиря. А ум визиря и состоял, собственно, в том, чтобы успешно играть свою трудную роль и все неприятное отстранять от сына Бога, в будничной же жизни поддерживать доброе расположение баловня судьбы. Внизу визирь всесилен, но легкий кивок всемогущего низвергает его с высоты величия в тюрьму, а оттуда слишком часто прямая дорога на эшафот. Этот перворазрядный делец прежде всего должен был обладать в высокой степени финансовой гениальностью; у него всегда есть кое-что в запасе для удовлетворения малейшего каприза монарха и его любимцев, но до ушей властелина никогда не должны достигать жалобы подданных на увеличивающиеся вымогательства податных чиновников. От него требуется также как можно более остроумия, ему надо уметь ежечасно рассеивать дурное расположение духа властелина. И обо всем-то он должен знать, о чем бы ни спросил повелитель, каждую трудность разрешать быстро и вразумительно, но при этом никак не неприятным советом. Днем он работает как вол, а вечером и добрую половину ночи коротает с приближенными властелина в пении, игре, танцах и остроумной беседе, при этом ежеминутно подстерегает все подкопы подводимых под него бесчисленных интриг, затеваемых со всех сторон этими придворными офицерами и чинами, этими дамами гарема и их евнухами. Не правда ли, какое неопровержимое доказательство блестящих дарований семьи Бармекидов! Члены ее почти без перерыва более 50 лет исполняли свою задачу безупречно. Но и положение этого халифа, от прихоти которого зависело заставить дрожать [*5] с головы до пят некогда могущественного визиря, нисколько не безопасней. Страшно карает гнев высшего повелителя того несчастного, которому приходится скользить по гладко вылощенным доскам двора: но женское коварство тайком приготовляет яды, подговаривает потерявших совесть служащих и подготовляет насилия придворных офицеров, совершаемые бесшумно под покровом мрака ночи. Опускают в гроб с лицемерными завываниями труп того, кто вчера еще был халифом. Ни единого знака на бездыханном теле после страшно утонченного убийства, совершенного, быть может, по повелению брата либо сына свергнутого. И вот он занимает окровавленный трон с тем, чтобы самому, по всей вероятности, пасть в короткое время жертвой мщения или вожделения соперника. Народ редко когда и видел умершего, никакие узы ни любви, ни уважения не связывают его с ним. С немым страхом прислушивается он к темным слухам, передаваемым шепотком, все молчат, никто и пальцем не пошевелит. Прибавьте к этому несчастную форму избирательного правления и все беспорядки, происходящие при присягах и переприсягах: просто почитается за чудо, если какой-либо из Аббасидов умирает своей естественной смертью.

Нигде более, чем в подобной форме деспотизма, не зависит все отличных свойств каждого отдельного властелина. Не такой был, однако, человек Мансур, чтобы позволить своему визирю мудрить над собой, да и Халид с Яхьей не были настолько глупы, чтобы раздражать его своим самодовольством либо питать надежды на какую-либо иную роль, кроме разумных помощников высочайшей воли. Со своей стороны и халиф обладал слишком возвышенным настроением, чтобы искать утех владычества вне безустанной работы правителя. Мало имели сходства с этим мощным человеком те, кому предназначалось продолжать его творение. Уже при первых его преемниках обнаружилось все зло механизма придворного правления. Ближайшим повелителем был его сын Мухаммед, прозванный аль-Махдием (158≈169=775≈785). Отец заставил присягнуть ему еще в 147 (764), склонив Ису ибн Мусу временно отказаться от своих прав с тем, чтобы стать халифом по смерти сына. Не обладая неутомимостью и прозорливостью своего отца, все же Махдий перенял кое-что у него. Хотя новый халиф ценил бармекидов и держал их постоянно на высоких постах, но ни одного из них не сделал своим визирем; зачастую он менял последних, и на первых порах управление велось твердо, но никоим образом не жестоко. Мало-помалу, однако, халифа опутали сети гарема, и он был не настолько проницателен, чтобы прозревать все интриги своих приближенных. Падению визиря Абу Убейдуллы в 161 (778) поспособствовал, например, камердинер Раби с помощью самой незатейливой интриги; так пошло и дальше; до самой смерти повелителя (169=785) во всех превратностях высшей политики участвовал этот хитрый интриган. И доблестный Я'куб ибн Да'уд, долгое время пользовавшийся особым доверием монарха, пал тоже в 166 (782/3) за то, что осмелился сделать представление халифу о его излишней расточительности; другие же полагают, за то, что он оказал недозволительное по отношению к одному из бедных алидов сострадание. Между тем подобное увещевание было на самом деле слишком основательно. Начиная с Махдия расточение государственного имущества усиливается, доходя до самой утонченной, иногда поистине безумной роскоши, а при Харуне достигает апогея. Это и было скорее, чем все остальное, причиной быстрого расстройства финансов. А с 40 г. Махдий, погрязая все более и более в чувственных развлечениях, потерял собственную волю и окончательно подпал под влияние жены своей, Хейзураны. Была это невольница, которую вслед за своим вступлением на трон 159 (775/6) он сначала освободил, а потом женился на ней. От нее родились два сына, Муса и Харун. Первому тотчас же дано было прозвание Аль-Хади (руководящий), ему присягнули как наследнику и принудили снова отречься вечного кандидата на престол Ису (Сафар 160=ноябрь-декабрь 776) [*6], а в 166 (782) Харун был объявлен будущим преемником Хади и отличен почетным титулом ╚Ар-Рашид╩ (прямоидущий). Хейзурана предпочитала своего младшего сына Харуна, а так как он приходился молочным братом Фадлу, сыну бармекида Яхьи, то его стороны придерживалась и вся эта влиятельная семья. Находясь под влиянием жены, все более и более отвращался Махдий от Хади и решился в 168 (785) лишить его наследия в пользу Харуна. В это время Хади был в отсутствии, участвуя в военном походе в Джурджане; на послание отца, требовавшее от него согласия, он ответил холодно отказом. Махдий тотчас же пустился в путь, чтобы лично переговорить с непослушным сыном, но в дороге внезапно скончался у Мазебдана, в окрестностях Хульвана, в Мидии. Одни говорят, что ему не посчастливилось на охоте, другие ≈ будто был нечаянно отравлен ревнивой невольницей, приготовившей яд для своей соперницы (22 Мухаррем 169=4 августа 785). Государство обязано, во всяком случае, бармекиду Яхье тем, что на этот раз устранен был самый подходящий повод к борьбе братьев. Сам Махдий в 161 (778) назначил его секретарем, иными словами, воспитателем 12-летнего [*7] Харуна. От имени молодого принца заведывал он управлением западной половины государства, т. е. Азербайджаном, Арменией, Сирией и Африкой. Будучи сам персом, он не посмел и думать, опираясь на эти провинции, противопоставить Хади своего воспитанника; к тому же он понимал, что немедленно же арабы снова возьмут перевес. Мудрый министр посоветовал своему принцу без дальних околичностей присягнуть брату. Харун был еще молод, а долго ли проживет Хади, кто же мог это знать? О характере последнего до нас дошли описания лишь позднейших историков, которые обоготворяли Харуна, поэтому и не могут считаться беспристрастными судьями. Впрочем, то, что известно о нем достоверно, отчасти располагает в его пользу. Историки, положим, рассказывают, будто он заботился только о своем гареме; но это никак не согласуется с его первыми энергическими действиями. Привыкшая за последние годы Махдия вмешиваться в управление Хейзурана пожелала поступать таким же образом и теперь. Халиф строжайше запретил ей показываться где-либо вне своего гарема и иметь какие-либо прямые сношения с офицерами и служащими, одним словом, дал ясно понять, что он не нуждается ни в чьей опеке. Понятно, Хейзурана из себя выходила. Как рассказывают, несогласия между матерью и сыном дошли до того, что Хади, этот арабский Нерон [*8], пытался отравить свою мать, а Харуна казнить. Было ли в этом обвинении нечто достоверное, трудно решить. Вот одни голые факты. Конечно, Хади, как это постоянно водилось в семье, намеревался лишить брата наследия в пользу своего собственного сына Джа'фара и уже наметил подготовительные меры. Яхья бармекид, благодаря сложившимся обстоятельствам, понятно, впал в немилость и был арестован. А затем, в ночь на 16 [*9] Раби I 170 (14≈15 сентября 786) по общераспространенному преданию [*10], халифа задушили в постели подушками невольницы его матери. Тотчас же, как только наступила смерть повелителя, Хейзурана лично сообщила об этом Яхье, и в ту же самую ночь один из высших сановников взял с постели маленького Джа'фара и заставил его под угрозой смерти признать Харуна. Таким образом, произошла, во всяком случае, дворцовая революция, и в такой острой форме, которую для династии, едва просуществовавшей 50 лет, нельзя было не признать в будущем многообещающей. Конечно, непрерывность правления была сохранена, но истинными представителями ее теперь становились бармекиды, а не владетельный дом. Харуну (170≈193=786≈809) было при восшествии на престол 21 или 22 года, но он уже привык, чтобы за него действовали мать и ╚отец╩ его, Яхья, к тому же им обоим был он обязан властью. Понятно, и дальше он разрешал им управлять. Хейзурана скончалась в 173 (789/90), но Яхья и его сыновья, в особенности Фалд, молочный брат, и Джа'фар, друг, а вскоре всеми признанный любимец халифа, вознеслись теперь на высшие ступени. В 178 (794) Рашид передал формально управление всеми делами Яхье; в 176 (792) назначен был Фадл генерал-губернатором Армении, Азербайджана, Мидии и Каспийских провинций, а в 178 (794) также и наместником Хорасана. Джа'фар же находился постоянно, за исключением случайных отдельных поручений, непосредственно возле своего царственного друга. Общением с этим милым и остроумным молодым человеком халиф особенно дорожил.

Наступило начало 187 (803). Халиф только что вернулся из паломничества в Мекку. По своему обыкновению, повелитель поселился далеко от Багдада, ≈ он не мог выносить шума и копоти большого города, ≈ в замке у Амбара, на Евфрате. Несколько уже дней нездоровилось повелителю или же какая-то тяжкая забота грызла его душу. Сирийский врач, христианин Гавриил, покачивал задумчиво головой ≈ ничего не пьет, не ест. Через курьера вызван был ко двору глава полицейских в Багдаде. ╚Если застежка рубашки моей, ≈ сказал ему Рашид, ≈ узнает, зачем тебя вызывал, я швырну ее в Евфрат╩. Затем должностное лицо поспешило с тайным поручением обратно в Багдад. Всем при дворе стало как-то не по себе, но никто и не воображал того, что предстояло. Незадолго пред тем перешептывались один-другой, что с бармекидами что-то неладно. Халиф стал явно выказывать неудовольствие Яхье: сам же повелитель приучил его в обращении с халифом допускать иногда более откровенности, чем благоговения. Некоторые смутно стали догадываться, что властелину, уже почти достигшему сорокалетнего возраста, пожалуй что надоело быть вечно под ╚отеческой╩ опекой визиря. Но этому слуху являлся живым противоречием находившийся неотлучно при властелине Джа'фар, ибо более чем когда-либо сыпались на него милости. Если же один из его друзей и предостерегал его, укоряя в неосторожности, когда он выстроил тут же на глазах у повелителя дворец, стоивший 20 млн дирхемов, то и это замечание в настоящее время, казалось, не имело никакого смысла, и вот почему. В предпоследнюю пятницу Мухаррема (27 января 803) халиф отправился со своим любимцем на охоту. Все видели, как они возвращались обратно рука в руку. Повелитель распрощался с Джа'фаром, нежно обняв его, а сам пожелал провести вечер наедине со своими женами. С внимательной заботливостью приказал халиф врачу своему Гавриилу сопровождать бармекида в его жилище и составить ему веселую компанию. Кубки осушались усердно, а веселое настроение как-то не приходило. ╚Обрати внимание, ≈ проговорил Джа'фар гостю. ≈ Повелитель правоверных ничего не кушает, я боюсь, не начало ли это какой-нибудь серьезной болезни╩. Тут же на пиру восседал и Абу Саккар, знаменитый слепой певец, готовый песней усладить попойку. Но расстроенный хозяин ничего не хотел слышать, кроме одной меланхолической строфы: ╚...и туда поспешили Мунзира сыны [*11]: (т. I), где монах христианин святую обитель воздвиг [*12]. И ее не боится тревожный и не ищет, даров ожидая╩. Так коротали они время, пока не наступила вечерняя молитва. Вдруг врываются в зал Месрур, глава евнухов, и адъютант халифа, Харсама, начальник телохранителей. ╚Встань, негодяй!╩ ≈ раздается его громовой голос, обращенный к Джа'фару. С ужасом глядит доктор, как всемогущего так недавно любимца повелителя волокут, словно заурядного преступника. Полчаса спустя позвали врача к Ха-руну. Перед властелином стояла голова Джа'фара на блюде. ╚Не хочешь ли меня спросить, ≈ заговорил повелитель, ≈ о причине моего недавнего отвращения к еде и питью? Знай, мысли о том, что ты видишь здесь, были к тому истинным поводом. Теперь я похож на выздоравливающего, прикажи, чтобы мне дали есть!╩ Тем временем начальник полиции в столице окружил жилища, занимаемые бармекидами, и всех их арестовал. Разосланные по провинциям курьеры хватали доверенных лиц и агентов могущественного семейства, имущества конфисковались. Впрочем, по тогдашним понятиям с отдельными личностями поступили вовсе не жестоко. Удовлетворились довольно снисходительным заточением Яхьи и его сыновей, и лишь некоторое время спустя усилились строгости, навеваемые вспышками подозрительности, хотя никого больше уже не казнили.

Внезапная немилость, постигшая первую семью в государстве, должна была неминуемо произвести повсеместно удручающее впечатление. Разнообразнейшие предположения о настоящей причине опалы, передаваемые от одного к другому, дошли и до нас в различных версиях, доказывая, насколько интересовались этим событием как современники, так и позднейшие потомки. Существуют два противоположных мнения, которые повторялись историками и тогда и теперь. Одни уверяли, что причиной падения Джа'фара была женщина. У Харуна была сестра, Аббаса, которую он любил, как передают, так нежно, что никак не мог с ней расстаться. И участие Джа'фара в вечерней беседе было халифу приятно, но обоих вместе видеть у себя запрещали ему, однако, обычаи гарема, ставшие с некоторого времени особенно строгими: не дозволялось чужому мужчине видеть сестру повелителя без покрывала. Один только и был исход: Джа'фара следовало женить на Аббасе. Для того же, чтобы сохранилось резкое отличие владетельного дома от слишком могущественной и без того семьи бармекидов, брак заключен был фиктивный. Недолго, однако, так продолжалось: родилось вскоре двое детей. Тайно воспитывались они вдалеке от двора. Несколько времени спустя донесли халифу об их существовании, и ему пришлось пожертвовать любимцем. Большинство, однако, искало понудительных причин совсем в ином. Замечали, что у властелина с каждым годом медленно, но постоянно растет чувство недовольства на свою зависимость от гордого рода. Хотя и в самой привлекательной форме, бармекиды предоставляли ему, однако, лишь тень могущества, а себе, собственно, сумели присвоить истинную власть. По настоящему следовало бы отнестись с полнейшим недоверием к первому приводимому выше сказанию, как это делается вообще с так называемыми историческими анекдотами, и принять безусловно последнее объяснение, если бы только из хода событий не вытекало, что Харун имел какой-то повод питать к Джа'фару особливую неприязнь. В самом деле, если бы халиф домогался только уничтожения влияния бармекидов на государственное управление, Яхья первый должен был бы пасть от меча: в кабинете его сходились все нити управления; настоящим правителем был ведь он, а не Джа'фар, который лишь изредка, по специальным поручениям, принимал участие в общественных делах. Как бы там ни было, сколь ни возмутительно коварство аббасида, поражающее намеченную жертву в момент оказания лицемерной дружеской ласки, тем не менее не следует упускать из виду, что то положение, которое заняла великая министерская семья по отношению к своему монарху, шло вразрез с личным правом пользования властью последнего. Сугубо невыносимым стал для халифа установленный порядок, когда в течение 180≈ 186 (796≈802) вследствие многочисленных неудач внешних и внутренних, происшедших в управление бармекидов, он представился ему в менее благоприятном свете, чем было это прежде. Безграничную признательность заслуживала бы поэтому почти невероятная кротость внука Мансура, с которой он удовольствовался, не истребляя в корень семьи, низвергнуть чересчур высоко поднявшийся род, если бы притом халиф обладал способностями пользоваться с осмотрительностью и искусно единодержавием, так счастливо им добытым.

Про него же этого никоим образом сказать нельзя. Сила дома Аббасидов как бы на долгое время исчерпалась, всецело воплотившись в мощном Мансуре. Только в сыне Рашида, Ма'муне, проявляются снова некоторые качества, так необходимые монарху исполинского государства. Не ранее 100 лет после смерти основателя династии появляется действительно достойный ему преемник В этом и состоит исконное проклятие деспотизма; оно выслеживает властелина на головокружительной выси неограниченной власти, вдыхая в него забвение всякой меры и необходимости самоограничения: то низвергается им повелитель в пропасти неистовой тирании, то погружается в обессиливающее болото вечной погони за наслаждениями. Над преемниками Аббаса разразилось оно в широчайших размерах [*13]. Не следует, разумеется, забывать, что ту необдуманную быстроту назначения самых жестоких наказаний, какую мы встречаем с ужасом даже у лучших из этой семьи, лишь на половину следует приписывать личным наклонностям: персидские влияния, увы, и в этом отношении становятся неизбежным законом [*14]. Во всяком случае, примеры подобного рода бесчеловечной жестокости были менее гибельны в общем для государственного блага, чем расслабляющая бездеятельность и боязнь труда ≈ прямые последствия гаремной жизни и пресыщения всеми возможными наслаждениями. Мы уже видели, как силы Махдия были подорваны быстро в этом направлении. Вина Харуна и состояла, собственно, в том, что, низвергнув бармекидов, он не обладал ни энергией, ни политическим разумением для продолжения образа их управления. Единственная значительная мера, выдвинутая им еще перед 187 (803) и, по всей вероятности, задуманная по собственному почину, была повторением совершенной уже Махдием ошибки. Он возбудил соревнование между двумя сыновьями своими, будущими преемниками власти; но когда халиф скончался, не нашлось более бармекида, чтобы устранить снова дурные последствия распри. Благодаря только их заслугам, озарившим за время управления Харуна блеском как внутреннее благосостояние государства, так и внешние отношения, а равно и резкому отличию последующего периода, имя этого властелина неизгладимо запечатлелось в памяти жителей Востока. Таинственно наброшен на него восхитительный покров вымысла поэзии, и слава Харуна вместе со сказками ╚Тысячи и одной ночи╩ разнеслась по всему дальнему Западу. Вот почему этот человек, не совсем злой по масштабу аббасидскому, скорее добродушный, но как халиф весьма посредственный, пользуется известностью в глазах большинства. Его считают представителем восточного величия власти, подобием Карла Великого, типом истого, доподлинного халифа багдадского. А в сущности при нем именно и начинается период упадка халифата: устранив от дел семью образцовых исполнителей, он поколебал вместе с тем и политику сохранения равновесия между арабами и персами, правильное понимание и проведение которой в жизнь в течение пятидесяти лет и было исключительной заслугой Мансура и бармекидов.

Примечания

[*1] По-персидски Калилах и Дамнах ≈ переделка индийских имен Каратака и Даманака. Эти последние присваиваются двум шакалам, главным действующим лицам индийского животного эпоса.

[*2] Или же бармекидов. По преданию, Халид играл первенствующую роль при закладке города. Была ли это его личная инициатива ≈ не вполне доказано.

[*3] И теперь еще можно встретить у нас в изобилии остатки образчиков восточных тканей, в особенности в ризницах при церквах и монастырях; да и где же было найти более великолепные материи на напрестольные пелены и священнические ризы. Другим ярким доказательством могут служить, положим, уже пережившие свою славу, персидские ковры. Возьмите самые слова, вошедшие в наш язык: ╚атлас╩ (гладкая шелковая материя), ╚дама╩ (тонкое полотно из Дамаска), ╚балдахин╩ (ткань, идущая из Балдаха, так называли на Западе в старину Багдад). Все это в совокупности достаточно свидетельствует о прежнем широком распространении восточных материй, попадавших в самые крайние пункты Европы.

[*4] Вазир почти буквально значит ╚поверенный в делах╩. В Персии издревле существовали подобные должности. Приводимые греческими писателями выражения ╚око или ухо царское╩, когда говорится о приближенных особах, ясно указывают на то, что уже при Ахеменидах главной обязанностью высших придворных было поддержание полного разобщения между народом и властелином.

[*5] Классическое изображение восточного царства помещено в сочинении А Еrman. Aegypten u, agiptisches Leben in Alterth. Tubingen, 1885. С. 84.

[*6] Иса умер в конце 167=784. Был это тип истого Аббасида и едва ли заслуживает принимаемого в нем некоторыми историками особого участия по поводу его постоянных неудач.

[*7] Во всяком случае, не совсем достоверно, что Харун родился в начале 149 (766). Табарий (III, 599, 739) приводит неоднократно 145 г., а на 149 указывает как только на соответствующий мнимым притязаниям бармекидов; таким образом, по его заверениям, вся эта история молочного братства с Фадлом, родившимся к концу 148 (765), вымышлена для того, чтобы увеличить уважение к семье. Между тем в 187 (803) случилась известная катастрофа с бармекидами, т. е. в такое время, когда истинную суть обстоятельств многие еще лица помнили, а потому подобного рода выдумка едва ли возможна. К тому же и впоследствии Харун имел обыкновение, обращаясь к Яхье, называть его ╚отцом╩ и таким самым непринужденным образом заявлять о своих братских отношениях к Фадлу. Наконец, сам Табарий в обоих приводимых местах оставляет без всяких замечаний возраст Харуна при его вступлении на трон (170=786) ≈ 21 или 22 года. Приходится поэтому признать год его рождения 149. Не поможет в данном случае и дата его смерти (193=809). И тут возраст скончавшегося халифа, по различным источникам, колеблется между 45 и 47 годом.

[*8] v. Кremer. Culturgeschichte des Orients unter den Chalifen. Вd. II. 5.62. Действительно, нельзя оспаривать, что приводимые в тексте сведения, как выражается г-н Кремер, заключают в себе ╚сокровенную достоверность╩, но я не премину заметить, что Харсама Ибн А'ян, разыгрывающий в данном случае доверенное лицо, известен впоследствии как один из самых дельных и надежных полководцев Рашида, поэтому свидетельство его не более как пустая болтовня. Если же я был прав, когда приводил довольно правдоподобный анекдот про это же лицо, в таком случае все его соучастие при подобной обстановке становится просто немыслимо.

[*9] По общепринятому преданию, 14 или 15, но вообще неделя у му-хаммедан начинается с пятницы, и потому более правильно 16, которое приходилось с 14 на 15 сентября 786.

[*10] Некоторые передают, что он умер после трехдневной болезни. И это нисколько не противоречит событию: он мог быть умерщвлен в кровати, слегка больной.

[*11] Цари Хиры.

[*12] Именно в Хире, где жили большей частью христиане.

[*13] Так далеко я не желал бы идти, чтобы вмести с Кремером (Culturgeschichte des Orients. Вд. II. 3.61) приписывать им наследственную нервную раздражительность, род кесарского безумия, замеченного будто бы уже у первых Аббасидов. Подобное предрасположение могло легко исчезнуть с помощью позднейшей примеси свежей крови. Мы видим, что оно не повело же к быстрому упадку семьи, наоборот, в Саффахе и Мансуре ничего подобного и следа нет, не были очень скверны и их потомки. К тому же ко всем россказням, указывающим на болезненные симптомы, следует относиться с самой внимательной осторожностью. Если сравнить, например, два известия из различных источников об одном и том же событии, попадающиеся на каждой странице арабских историков, сразу же поражаешься неопределенностью подробностей, рассеянных повсюду, даже и тогда, когда приводятся подлинные сообщения очевидцев.

[*14] Как определенно влияла ужасная персидская традиция и в разбираемое нами время, лучше всего может подтвердить помещенная в Journal asiatique, IV serie, С. III, стр. 127, статья о методах казни, имевших применение, как оказывается, уже во времена Сассанидов, что легко проследить по книге Ардаи Вираф.

[ << ] [ Начала Этногенеза ] [ Оглавление ] [ >> ]