История ислама

Август Мюллер

Книга четвертая. ХАЛИФЫ БАГДАДА

Глава III. АРАБЫ И ПЕРСЫ

Стало ясно, как день, что обе преобладающие народности тогдашнего ислама, столь различные по характеру, если не возбуждать у них насильственного взрыва страстей, могли еще с помощью справедливого и осторожного управления не только мирно уживаться рядом, но даже постоянно находить друг у друга взаимную поддержку. Этим и пользовалось правительство до самой кончины Харуна (193=809), смело действуя как во внешних, так и внутренних делах государства. Вспомните только, в каком дурном положении очутился халифат при последних Омейядах по отношению к пограничным провинциям и своим соседям. В Испании и Африке вспыхнуло всеобщее восстание; границы Малой Азии были обнажены; северная Сирия, Месопотамия и Армения оставались незащищенные от вторжения византийцев; тюркские племена в стране хазар, за Оксусом и в Кабуле, снова успели стряхнуть гегемонию арабов ≈ вот что получили в наследие Аббасиды, сами тоже поставившие государство на край гибели. И в этом направлении сумел, однако, Мансур изменить ход дел. Одно из замечательнейших зрелищ в истории представляет собой эта эпоха: раскол между римской церковью и исаврийскими иконоборцами Византийской империи, с одной стороны, а с другой ≈ постоянно продолжающиеся волнения внутри халифата с самого времени падения Омейядов начинают связываться в нерасторжимый узел. Мировые происшествия складываются не так, как бывало: не одна только Византия, но весь Запад, а также и большое северное государство хазаров, казалось, сливались с судьбами ислама. Отныне противниками христиан становятся христиане, мусульман ≈ мусульмане; наступает момент, когда известный исторический мир раскалывается на два непримиримых лагеря, и все живущие вокруг средиземного водоема народы, до самых крайних пределов востока и запада, начинают это заметно ощущать. На западе приходится бороться испанским арабам с франками, на востоке ≈ византийцам с халифами. В то самое время, когда испанские арабы стали сразу во враждебные отношения к своим азиатским единоверцам, а союзники пап, Каролинги ≈ к еретическим императорам Константинополя, должна была естественным путем возникнуть связь дома Карла Мартела с Аббасидами, насколько это было возможно, так как она, очевидно, могла доставить обеим семьям несомненные выгоды. С другой стороны, мы видим, что Лев Исаврийский берет в жены Ирину, дочь хакана хазаров. Рядом, с безмерными бедствиями, принесенными этим браком, византийцы заручаются по крайней мере поддержкой северного государства; отныне хазары еще грознее напирают через Дербентский проход на наместников халифа. Но слишком громадные расстояния должны были в конце концов одержать верх над взаимными интересами. Все сношения ограничились поэтому лишь изъявлениями приязненных чувств, посольством Пипина к Мансуру (148=765), а позже обменом вежливостей и подарков между Карлом Великим и Харуном (797=180 и 801=184). Этим путем удалось франкам увидеть первого слона, быть может, выторговать также некоторые льготы для своих палестинских паломников ≈ и только. Более важные задатки на мировом театре получались исключительно косвенным влиянием указанных выше дипломатических уклонений. Так, например, благодаря трудностям, которые встретил могущественный Константин V в продолжавшейся им упрямо иконоборческой политике, посчастливилось Мансуру в 139 (756) отвоевать Малатию с Мопсуестией и тем восстановить старинную пограничную линию с Византией. Большими потерями сопровождалась оборона арабов от хазар и турок. 145 год (762) прошел в безуспешной борьбе, так что в 147 (764) хазары очутились снова в Тифлисе, производя оттуда страшные опустошения и угоняя массы пленных. Возмущение каспийских прибрежных народцев в Дейлеме и Табаристане, потребовавшее особых походов в 141,142 и 144 (758, 759 и 761), умножало трудности действительного охранения северных границ. Когда же наконец явилась полная уверенность в замирении Табаристана и он был присоединен к государству, один весьма опасный бунт, возникший в 167≈168 (783/5), показал, чего можно ожидать в будущем от этих горных стран, из которых одной предназначалось впоследствии судьбой положить конец мирскому могуществу халифата. Между тем на востоке Абу Муслим еще при Саффахе снова покорил страны за Оксусом до самых границ Китая (133≈ 134=750≈751), а при Мансуре, после нескольких предпринятых набегов из Седжестана, князь Кабула согласился, как бывало и прежде, платить арабам дань. В пограничных индийских странах снова удалось занять Мультан и совершить новые завоевания в Пенджабе до границ Кашмира (151=768).

Положение дел на западе было несравненно хуже. Хотя Египет после истребления приверженцев Мервана по-прежнему сохранял, за редкими лишь исключениями, старинную свою склонность к покою, но за соседней Баркой авторитет Аббасидов временно не признавался никем. Аб-дуррахман ибн Хабиб, положим, не отказывался формально повиноваться Саффаху, но уже племена, кочующие за Тлем-саном, были неподвластны эмиру, а сидевших ближе на восток приходилось беспрестанно укрощать неоднократно высылаемыми против них отрядами. Мало-помалу и наместник стал действовать как вполне независимый властелин. Удачные набеги его флота на Сицилию и Сардинию увеличивали еще более его надменность, а когда Мансур, враг всякой неопределенности, вздумал было понудить его выказывать большую подчиненность, он напрямик отказался повиноваться (137=754/5). Становилось это тем более опасным, что в том же году появились в Кайруване некоторые из Омейадов, избегшие кровавой расправы с их домом; их приняли здесь, конечно, с распростертыми объятиями. Тут очутились два сына Валида II и внук Хишама, Абдуррахман ибн Му'авия, а также множество женщин. Абдуррахман ибн Хабиб поспешил закрепить заманчивый союз с наследниками дамасского халифата, выбрав между беглянками жен для себя и брата своего, Илияса. Не наделай сыновья Валида множества глупостей, и тут могло бы дойти до попытки отнять от узурпаторов Аббасидов хотя бы часть их добычи. Омейяды начали необдуманно заявлять свои ни на чем не основанные высокомерные притязания на подчинение всех членам падшей династии и тем сильно раздражили сына Хабиба. Недолго думая, эмир устранил неудобных гостей, но и сам вскоре пал, сраженный кинжалом своего собственного брата, подстрекаемого к мщению супругой из дома Омейядов. По умерщвлении двоюродных братьев, не предвещавшем и ему ничего хорошего, Абдуррахман ибн Му'авия пустился снова странствовать. Блуждая от одного племени к другому, он достиг наконец Цеуты. Отсюда рискнул он переправиться в Испанию 138 (755). Без всяких средств, благодаря лишь безграничной отваге, бесстыдству и неслыханному счастью, этот удалец в течение какого-нибудь года, пользуясь смятениями междоусобной войны, успел стать властелином всей обширной страны и назло Аббасидам основал новую династию Омейядов (139=756). Между тем в Африке дошло до полного разложения. Сын умерщвленного Абдуррахмана, Хабиб, из мести стал воевать со своим дядей (138=755/6), и это раздвоение арабских сил подало сигнал ко всеобщему восстанию берберов. Погиб Хабиб, а с ним рушилось и владычество арабов над этими странами (140=757). На западе оно более никогда и не возникало. В том же самом году Сиджильмаса, а в 144 (761) Тахерт (нынешний Такдемт) сделались столицами независимых берберских государств племен Бену Мидрар и Бену Рустем. До 144 (761) и Кайруван оставался в руках восставших племен. В это время Мансур был занят борьбой со своими дядями, войнами с византийцами, смутами в Табарис-тане и укрощением множества бунтов внутри государства; лишь в 142 (759) смог халиф поручить Мухаммеду ибн Аша'су попытаться снова завоевать африканские владения, выступив в поход из Египта. Первый опыт оказался неудачен. Вскоре затем снова возникли раздоры между берберами, они потерпели поражение и должны были очистить Кайруван (144=761). Этот пункт, укрепленный сызнова, остался на некоторое время в руках арабов. Так же точно и восточная половина Нумидии, так называемый Заб, с главным городом Тобна, была занята подчиненным полководцем Мухаммеда, Аглабом (144=761/2). Хотя позднее и возникали распри в среде самих арабов по старинному примеру кайситов и кельбитов (148=765,150=767), а через каждые несколько лет покой неукоснительно нарушался восстаниями берберов (150=767/8,154=771 и т. д.), но все-таки в этих странах продолжали еще десятки лет признавать, в сущности, авторитет Аббасидов. Дальнейшего расширения их власти нельзя было, конечно, добиться даже при всей энергии Мансура. Хотя по его повелению в южной Испании высадился Аль-Ала Ибн Мугис и организовал было опасное возмущение против омейяда Абдуррахмана, но прочного успеха не имел. Посланец аббасида обрел здесь смерть, и Испания со всей западной Африкой осталась по-прежнему вполне независимой от халифата.

В следующие десятилетия государство Мансура и барме-кидов проявило относительно почти везде свою достаточную способность к сопротивлению превратностям судьбы, хотя сила мудрого министра заключалась скорее в искусстве управления, чем в воинских доблестях. Нельзя было также упрекнуть Махдия в лучшие его годы в недостатке энергии, а отсутствие военных способностей у Харуна восполнялось в некоторой степени властолюбием, которое неоднократно побуждало его хотя бы по наружному виду [*1] выступать самолично в походах против византийцев. Между тем, начиная с Мансура, почти без перерыва продолжается война халифата с Византией. Конечно, она велась, пожалуй еще более, чем прежде, в образе хищнических набегов. С обеих сторон беспощадно разоряли пограничные провинции; как те, так и другие старались увести как можно более пленных. Когда одно из обоих государств терпело от внутренних беспорядков, другое пользовалось благоприятными обстоятельствами и одерживало временный успех: так, в царствование Махдия сарацины одолевали в 159, 160, 165, 168 гг., при Харуне же в 172, 174, 175, 177, 178, 181, 182, 187, 188, 190 (776≈806), а греки в 161 ≈164, 191 (778≈781, 807). При этом, однако, арабы врезывались обыкновенно глубоко в Малую Азию ≈ в 165 (782) достигли они Босфора, в 181 (797) при Харуне даже Анкиры и Амориума, а в 182 (798) Эфеса ≈ между тем как византийцы не проникали никогда далее Малатии и Мараша (Германикии). В общем, не получалось прочного приращения владений, но мусульмане пользовались тем преимуществом, что военные операции происходили большей частью в областях Византии. В первый же год вступления на престол Харуна (170=786) арабы позаботились о систематическом укреплении своих пограничных городов, начиная от Малатии до самого Тарса. Крепости эти, вместе с разбросанными между ними отдельными фортами, образовали под именем аль-'Авасим, ╚оборонительных линий╩, особо управляемый округ, род военной границы, организация которой поддерживалась и впоследствии. Рядом с войной на суше сражались в 175 (791) и на море, близ Кипра. В 190 (806), когда жители этого никогда окончательно не арабизированного острова отказались платить дань, мусульманский флот высадил большое войско, произведшее страшные опустошения и захватившее 16 тыс. пленных. Ничего особенно замечательного не происходило в этот самый период и на севере; только упоминается еще раз о весьма неприятном вторжении хазар в Армению (183=799). Также и на востоке, с тех пор как влияние халифата усилилось перенесением столицы в Багдад, почти везде турки перестают тревожить мусульман. Индию же еще при Махдии (159=776) арабы посетили морем, завоевали и опустошили город Барвадж, у устья Нербудды: но флот их потерпел на возвратном пути крушение (160=777), а экипаж сильно пострадал от скорбута. Отважное предприятие не повторялось более арабами. И на других границах государства не оказывалось никаких существенных перемен, но незадолго до падения бармекидов выяснилось, что вследствие дальнего положения столицы на востоке и ослабления исконной силы Сирии самый Кайруван стал слишком отдаленным пунктом от средоточия государства и нельзя было поэтому рассчитывать владеть им постоянно. Даже при Мансуре становилось это трудным делом, теперь же достаточно было одного появления честолюбивого и энергического человека, чтобы окончательно воспоследовало отделение. До 174 (791) шло еще все довольно сносно, хотя, конечно, не особенно было приятно, когда в 172 (788) некто Идрис, алид, избегнувший аббасидских палачей, был радушно принят берберами на крайнем западе и основал в Валили [*2] первое самостоятельное шиитское государство; в следующем же году подчинился ему также и Тлемсан. Таким образом, вся Мавритания окончательно отделилась от халифата и в ней возникли три самостоятельные династии ≈ Бену Мидрары, Бену Рустемы и Идрисиды. Но это было только окончательным утверждением уже давно существовавшей на самом деле независимости. И в той же части западной Африки, где арабы распоряжались свободно, центробежные силы дали знать о себе чувствительнее, чем можно было ожидать. В 174 (791) сын бывшего наместника, питавший притязания на пост своего отца, выгнал из Кайрувана ставленника Харуна, но и сам в свою очередь погиб, усмиряя восстание тунисского гарнизона (178=794). Вслед за тем среди местных арабов возгорелась междоусобная война, которую на время только удалось потушить лучшему генералу Харуна, Харсаме Ибн А'яну (179=795). Он назначил Ибра-хима, сына павшего во время возмущения 150 (767) Аглаба, подчиненным правителем округа Заба, заведываемого прежде его отцом. По вторичном возвращении Харсамы в 181 (797) возник снова целый ряд смут и возмущений и вышеупомянутый аглабид много способствовал восстановлению порядка до самой Тобны; вскоре, однако, он напрямик объявил халифу, что готов, пожалуй, выплачивать ежегодную дань, а за то во всем остальном требует предоставить ему и его потомкам управлять страной в виде наследственного лена. Поглощенный борьбой с хазарами и с весьма упорным восстанием в Персии, Харун согласился на договор (184=800). Этим заканчивается первый акт нового зрелища ≈ когда ставшее слишком великим государство постепенно дробится на ряд отдельных более или менее независимых политических организмов, управляемых новыми династиями. Нам придется вскоре изучать это новое явление в дальнейшем историческом его развитии.

Внутренние раздоры угрожали, однако, государству Мансура еще более, чем внешние враги. Видам правительства, поставившего своей задачей сближение персов и арабов в качестве равноправных элементов, одинаково противодействовали все более или менее ярко очерченные национальные кружки обеих народностей: и кайситские приверженцы свергнутой династии, и обойденные властью алиды, наконец, хариджиты, отвергавшие всякую чисто политическую форму правления. Представители всех этих различных стремлений, понятно, везде, где только приходилось им случайно сходиться в одном пункте, старались войти во всевозможные взаимные соглашения, между тем как в прежнее время они сами значительно были оттесняемы массой умеренных шиитов Персии, державших неизменно, под давлением могущественных бармекидов, сторону правительства. При этом внутри шиитской оппозиции одерживает ныне верх крайнее направление. Личности алидов отступают на задний план, выдвигаются разнообразные пантеистические и коммунистические толки, имевшие издавна в Персии еще при Сассанидах многочисленных последователей; отныне благодаря непрекращающемуся постоянному национальному отвращению к чуждому исламскому вероучению эти веяния опять входят в моду. Сами же алиды стремятся снова завязать сношения с арабами, и мы встречаем их приверженцев, зейдитов, до 170 (786) почти исключительно внутри Аравии, между тем как в Персии во всех многочисленных восстаниях политико-религиозных сектантов лишь изредка упоминается имя Алия. Теперь на историческую арену выступают главным образом четыре группы движений: сирийско-кайситская, хариджитов, алидов и национальная персидская. Не принимая в счет западной Африки, первая, понятно, господствует в Сирии, вторая ≈ в Месопотамии, третья ≈ в Аравии, а четвертая ≈ в Персии, по преимуществу в Хорасане. Разберем каждое из этих направлений отдельно в общих чертах.

Кайситы так и не смогли окончательно оправиться после перенесенного ими сокрушительного разгрома, под конец владычества Омейядов. В течение первых 40 лет почти ничего не слышно о дальнейшем их существовании в Сирии, а позже они не могли придумать ничего лучшего, как с остервенением по временам схватываться в Дамаске и его окрестностях со своими исконными врагами, южными арабскими племенами. Так, дрались они сперва в 174 (790), затем в 176 (792), 180 (796). Побоище стало настолько кроваво и беспорядки в стране так сильны, что Харун принужден был послать любимца своего, Джа'фара, дабы утишить распрю, потребовалось всеобщее разоружение; спокойствие наступило только на несколько лет, оно было нарушено снова в 187 (803). Остается еще упомянуть о бунте кайситских племен в Египте (178=794); их успокоил Харсама, следуя по пути на запад, ≈ вот и все. Упорнее вели войну с домом Аббаса хариджиты. В глазах их эта семья была не менее нечестивым гнездом, чем и сами Омейяды. Аббасидский генерал Хазим Ибн Хузейма должен был усмирять поочередно в 134 (751/2) Басама у Мадайна, а других в Омане, в 138 же (755/6) Мулаббада в Месопотамии. Затем, до кончины Мансура, наступает временное затишье. Но при Махдии сектанты снова зашевелились: в 162 (779) взбунтовался Абд Ас-Селлам в Киннесрине (Сирия), в 171 (787/8) Сахсах в Месопотамии. Это же гнездо тогдашних хариджитов становится снова в 178≈179 (794≈795) местом далеко не маловажного возмущения Валида, сына Тарифа. Оно кончается смертью зачинщика, падшего от руки Язида Ибн Мазьяда, но снова вспыхивает в 180 (796), руководимое Хуррашей. На этот раз Харун порешил покончить дело одним ударом. Он повелел срыть стены Мосула, особенно отличившегося во всех этих волнениях. С трудом отговорили халифа, намеревавшегося было истребить всех жителей поголовно. Действительно, долгое время после того в городе никто не смел и шевельнуться, но волнения сектантов продолжались прежним порядком в других местностях: возникали возмущения у Хулвана в 185 (801), даже в самом Ираке в 191 (807); в 190 (806) подобные же смуты охватили восточную Аравию, а в 191 (807) и Сирию. Если все эти взрывы не были настолько сильны, чтобы повести к действительному потрясению могущества династии, все же они свидетельствовали о жизненности арабского старинного демократического свободомыслия, вспыхивавшего по временам то там, то здесь. При благоприятных обстоятельствах мятеж легко мог разлиться повсюду, особенно там, где горделивое старинное арабское самосознание еще не погасло, убаюканное совместным сожительством, примесью персидской крови и роскошью, царившей в больших городах.

Этим обстоятельством, а также и отчуждением, которое высказывали притязательные кружки ортодоксов к мутазилитским тенденциям правительства, воспользовались али-ды: довольно серьезные возмущения возбуждены были ими на юге государства. Сыновья Абдуллы, внука Хасана ≈ Мухаммед и Ибрахим, особенно почитаемые за опасных, подняли всю администрацию на ноги. Преследования шли, однако, безуспешно до 145 (762). От самых границ Индии до южной оконечности Аравии, по всем провинциям, всюду находили они себе убежище; спугнутые с одного места, они успевали укрыться в другом. Вдруг доносят Мансуру, что Мухаммед преспокойно живет в окрестностях Медины. Мухаммеду, сыну Халида Аль-Касрия, бывшему в качестве йеменца на хорошем счету у халифа и в то же время состоявшему правителем священного города, велено схватить беглеца. Мухаммеду, однако, не посчастливилось, и он должен был уступить пост свой северянину Рияху Ибн Осману, этот же последний так круто повернул дело, что вооружил против себя всех мединцев. Жители открыто приняли сторону внезапно появившегося алида и помогли ему овладеть особой сурового наместника Мансура (в середине 145=762). Мятеж быстро распространялся по всему Хиджазу, Мекка приняла наместника от Мухаммеда, ему присягнули как халифу, бедуины со всех сторон устремились под знамена претендента. Но алид не сумел воспользоваться благоприятствовавшими ему обстоятельствами, не понял необходимости соблюдать должное равновесие между кайситами и йеменцами и, видимо, чуждался первых. Со своей стороны и мединские начетчики, встретившие вначале с радостью потомка пророка, давно уже разучились действовать, по образцу старинных мединских союзников, одинаково хорошо мечом и кораном. Как только подошло войско Мансура, предводимое Исой Ибн Мусой и Хумей-дом Ибн Кахтабой (12 Рамадана 145=4 декабря 762), они разбежались. Окруженный немногими оставшимися ему верными, Мухаммед пал; этим был положен конец восстанию в Хиджазе. Тем временем Ибрахим затеял гораздо более опасную революцию в Басре (начало Рамадана=конец ноября); возмущение подготовлялось уже издавна, оно одновременно охватило соседние части Ирака, Хузистана и Персии. Бунт становился особенно страшным, потому что проживавший в Хашимие близ Куфы Мансур очутился вдруг окончательно разобщенным с восточными провинциями. Находясь между восставшей Басрой и неприязненно расположенной к нему Сирией, халиф не имел при себе вдобавок достаточного количества войск ≈ большинство его армии тянулось по дороге в Медину, далеко от Ирака. Повелитель выказал при этом такую энергию и мудрость, которые даже в нем трудно было предполагать: рядом искусно рассчитанных мер он сумел сдержать в повиновении ненадежных куфийцев, в среде которых находилось немалое число зейдитов, пока не вернулись из мединской экспедиции Иса и Хумейд. Войска подошли как раз впору. При первом же известии о смерти своего брата Ибрахим, не ожидавший такой внезапной развязки в Хиджазе, быстро двинулся от Басры к Куфе. Немного уже миль оставалось ему до столицы, когда появились навстречу мятежнику только что подоспевшие аббасидские войска. Сначала победа склонялась на сторону алида, но личная энергия и храбрость Исы остановила бегущие толпы; в возникшей свалке пал Ибрахим, а с ним рухнуло и дело алидов (25 Зу"ль Ка'да 145=14 февраля 763). Люто, как и следовало ожидать, отомстил Мансур; алидов повсюду преследовали беспощаднее даже, чем при Хаджжадже; страшно пострадала Басра, а в Медине солдатчина так расхозяйничалась, что вскоре за занятием города вспыхнул опять новый мятеж Бушевала чернь, и подавление волнения не представило, конечно, больших трудностей. Замечателен только тот факт, что в возмущении приняли участие также рабы-негры, превеликое множество которых понавезено было сюда из западных провинций. Случилось это впервые, и современники, понятно, не уразумели симптома предстоящей опасности от беспрерывного ввоза тысяч и тысяч военнопленных либо обмененных рабов из чуждых рас; они и не подозревали того, что может случиться при этом с государством, лишь только сила господствующих классов населения начнет мало-помалу слабеть.

Основательность пущенных в ход Мансуром приемов в данном случае, как и во всем, что он ни делал, повели к тому, что долгое время не слышно было ни о каких восстаниях алидов. Этот мрачный халиф, понятно, и позже продолжал неустанно следить за ними. Когда Махдий при своем вступлении на трон велел открыть переполненные сокровищницы своего покойного отца, то с изумлением увидел в одном громадном подземелье густые ряды набальзамированных трупов алидов. Тут были старцы, возмужалые и дети; у каждого в ухе торчал ярлык с обстоятельным обозначением имени, звания и происхождения отдельного лица. Новый повелитель распорядился убрать ужасную библиотеку, а трупы предать погребению. Тем не менее Мансур никогда не чуждался вполне разумных мер, дабы привязать к новой власти безопасных членов этой семьи; так, например, между 150≈155 (767≈772) находим мы одного алида на посту наместника Медины. Этой политики в главных чертах держался и Махдий. Лишь по временам, чтобы люди не очень-то зазнавались, казнили одного-другого, а со всеми остающимися обращались вполне благопристойно. Увы, при Харуне все пошло совсем иначе. Он не только отнял у некоторых из них годовое содержание, но повелел возобновить всеобщее преследование. Несчастные были доведены до полнейшего отчаяния. И вот один из них, Ху-сейн ибн Алий, правнук Хасана, рискнул в сообщничестве с двумя дальними дядями, Идрисом и Яхьей, взбунтоваться возле самой Мекки (169≈786); мятеж оказался одним из наиболее неудачных, а сам Хусейн поплатился головой. Но Идрису и Яхье удалось бежать. Первый спасся на крайнем западе, где этому первому там алиду посчастливилось кое-что сделать; среди берберов он положил основание династии идрисидов. Брат же его Яхья укрылся у дейлемитов в недоступных прибрежных горах Каспийского моря. Не- трудно было и ему поднять против багдадского сюзерена этот вечно беспокойный народец; в 176 (792) горцы снова отложились от халифа. Тогдашний наместник этих провинций бармекид Фадл поспешил вступить в мирные переговоры и вручил Яхье охранную грамоту, засвидетельствованную весьма почтенными личностями; с ней и отправился он к халифу Харуну в Багдад. Здесь его встретили с величайшей предупредительностью. Несколько позже, однако, нашелся услужливый главный кади ≈ честного человека звали Абу'ль Бахтарий, ≈ который откопал ошибку в форме документа. По повелению Рашида Яхья был заключен в темницу и умер голодной смертью.

С гораздо более значительными затруднениями предстояло встретиться халифату Аббасидов в персидских восточных провинциях, поддержке которых владетельный дом обязан был троном. Разочарование и озлобление воздействовали здесь горячо на национальное чувство и произвели одинаковое влияние, подобно описанному выше влечению арабов к алидам. Эти округа подчинились исламу позднее других, в них сохранились в наибольшей чистоте персидские обычаи и верования. Тут, по зову Абу Муслима, поднялись все поголовно с необычайным пылом, сгорая нетерпением стряхнуть ненавистное иго арабов. Аббасиды тем временем забрались тишком на трон, жертвой их неблагодарности пал, наконец, Абу Муслим, ислам же нисколько не ослабевал и по-прежнему навязывал населению свою официальную религию в виде ничего не говорящих чувству обрядных артикулов богослужения, а отщепенцы перебежчики, которых слишком большое число бесчестило священную отечественную почву, предавали презрению и осмеянию досточтимые огнепоклоннические храмы древнего Ирана. Уныние и злоба все распространялись и разносились по Хорасану, Мидии и Персии. И в других провинциях, особенно в малодоступных горных долинах Азербайджана, до последнего времени укрывавших убежища огнепоклонников, сохранялось старинное учение Зороастра, а также других древних вероучителей, и страстно выжидали жители момента возрождения. С другой стороны, по мере более прочного утверждения ислама в этих странах и национальное содержание этих движений облекалось в более религиозные формы; мятежники начинают бороться не с арабами, а с муслимами; предводители их появляются скорее в роли проповедников новой религии, чем мирских властителей. Немало находилось персов и в Багдаде, притом занимали они выдающиеся посты. Против них-то, особенно тех, которые хотя бы с виду только признавали ислам, не менее как и против Аббасидов направлена была оппозиция в восточных провинциях. Да и алиды здесь оказывались непригодными; как и другие, были они истыми арабами и мусульманами. Какие же главари могли из них выйти для этих крайних направлений! Между тем по самому своему существу возникающие из данного настроения секты клонились к применению и в теории, и на практике широчайшей разнузданности мысли. Официальная же государственная церковь в деле открытой пропаганды едва ли владеет обыкновенно хотя бы наполовину способностью противодействия по сравнению с преследуемыми ею, частью скрывающимися в разветвлениях тайных обществ еретиками; поэтому прямые последователи учения Зороастра, того самого, которое составляло некогда государственную религию древней Персии, гораздо легче поддавались исламу, чем маздакиты, представители своеобразного религиозного коммунизма, почитаемые еще при Сассанидах в 528 или 529, с государственной точки зрения, за проклятых отщепенцев. Возникшие уже тогда против них жесточайшие преследования принудили их притвориться вымершими, но на деле они продолжали тайком существовать в течение полутора столетий никем не тревожимые. Попадалось здесь также немало сторонников буддийского учения о воплощении божества в царей и основателей религий: все они придерживались во времена Омейядов шиитов, а затем примкнули к пропаганде Абу Муслима, который не преминул в угоду им распространять убеждение, что божество воплотилось ныне в семью пророка. Когда же впоследствии действительность не отвечала их упованиям, эти люди легко поддались различного рода порывистым, опасным волнениям.

Несколько лет выжидали спокойно огнепоклонники, маздакиты и буддисты исполнения своих заманчивых надежд, обещанных им эмиссарами хашимитов, а между тем все еще ровно ничего не осуществлялось. Когда же разнеслась повсюду страшная весть об умерщвлении Абу Муслима, в том же самом году (137=755), немедленно же, некто Сум-баз, из окрестностей Нишапура в Хорасане, отъявленный последователь учения Зороастра, никогда не принимавший ислама, стал проповедовать об отомщении за пролитую кровь именитого мужа Персии. Восстание, быстро распространяясь, сразу охватило часть Хорасана в направлении к Рею и Мидии. В кровавой стычке у Хамадана пал Сумбаз, и бунт был временно потушен. Несколько лет спустя наступил момент разрыва с Аббасидами и приверженцев учения о воплощении. Целые толпы персов стали одно время появляться вокруг дворца Мансура в Хашимие в 141 (758). Из Хорасана стекались люди взглянуть поближе на нового властелина. В нем, толковали они, признаем мы Бога своего, а двух вельмож почитали некоторые из них за Адама и ангела Гавриила ≈ очевидное смешение исламских воззрений с учением о воплощении, почти то же самое, какое нередко случалось подмечать прежде и у крайних шиитов, а в данном случае при посредстве прежних сподвижников Абу Муслима перенесенное на современных представителей власти. Во всем этом выказывалось, собственно говоря, весьма благодушное отношение, но Мансур понял сразу, что невозможно долее потакать подобным сектантским фантазиям. Как можно, все благомыслящие люди, ≈ а о сохранении их привязанности только и думал халиф, ≈ будут этим страшно оскорблены! И повелел он тех, кто больше горланит, схватить, но многочисленные единомышленники ≈ их было, вероятно, более пятисот человек ≈ бросились к тюрьме, освободили узников и с шумом понеслись к замку. Пришлось изрубить на месте зачинщиков, а с ними и многих других. Так порвана была окончательно всякая связь между Аббасидами и персидскими националистами антиисламского направления. Конечно, возмущение в Хорасане бывшего наместника страны, Абд Аль-Джаббара, случившееся в том же самом или следующем году (142=759), ничего не имело общего с этим новым направлением; сами жители, негодовавшие на дурное его управление, помогли укротить мятеж. Зато в 150 (7б7) последовало возмущение настоящего перса по имени Устазсиса. Он выдал себя в окрестностях Герата за пророка и в скором времени взволновал целые близлежащие округа, соседний Седжестан и собственно Хорасан. Вооруженных его приверженцев насчитывалось вскоре до 300 тыс. человек С большим трудом одолел его, вероятно только в 151 (768), Хазим Ибн Хузейма; но и после того силы мятежника оставались еще настолько грозными, что пришлось волей-неволей прибегнуть к почетной с ним капитуляции. Со смертью Мансура эти движения принимают особенно тревожный характер. В 161 (778) возмутился на дальнем северо-востоке Ата, перс из Мерва, служивший некогда секретарем при Абу Муслиме, а теперь выступивший снова с учением о воплощении. Понятно, он учил, что Абу Муслим и сам он были теми, в которых воплотилось в последний раз божество. Для того, вероятно, чтобы укрыть [*3] от глаз непосвященной толпы величественное зрелище своего лика, он выступал постоянно закутанный в златотканый покров, от которого и получил прозвание свое аль-Муканна ≈ ╚Покрытый╩. Настоящим его местопребыванием был замок Санам, возле Кеша за Оксусом. Отсюда восстание разлилось по всей провинции, а в соседнем Хорасане харуриты [*4] завладели тоже с необычайной быстротой значительной полосой земли. Многих генералов Махдия разбивал Муканна. Только в 163 (780), когда Язид Ибн Мазьяд успел осилить харуритов, мог Са'ид Аль-Хариший справиться c этим замечательным пророком. Теснимый все более и более, он был вынужден наконец запереться в своем укрепленном замке Санам. Когда же держаться долее не было никакой возможности, он принял яд вместе со своими женами и приспешниками, в последнюю минуту поджег замок и погиб в пламени (163=780). Еще годом раньше, подобно тому как и в соседнем Табаристане, вспыхнуло в ненадежном Джурджане иного сорта восстание, возбужденное коммунистическими стремлениями маздакитов. Возмущение было подавлено, но снова повторилось при Харуне в 180 (797) в той же самой провинции и продолжалось с такой силой, что протянулось и на второй год. Упорство, с которым эти еретические движения постоянно возобновлялись, заставило правительство убедиться в необходимости вырвать зло с корнем. А опасность легко было усмотреть; она очевидно проистекала от продолжавших постоянно держаться тайных языческих воззрений, которые, отчасти даже под маской исламского исповедания, еще широко были распространены почти по всем областям востока. Маздакиты в Азербайджане и прикаспийских провинциях, пропитанные буддизмом огнепоклонники в Хорасане, манихейцы и родственные им секты в Месопотамии, особенно в Харране и окрестностях, в болотистых местностях южной полосы Евфрата до самой Басры и Хузистана, в одинаковой мере пылали ненавистью к истинной вере, хотя все эти различные учения сильно отличались друг от друга в отдельных подробностях. Тем опаснее становились их основы, когда проникали в среду пропитанных вольномыслием арабов, на что неоднократно слышались жалобы уже во времена Мансура. Всех этих неверных и еретиков клеймили общим наименованием зендиков, что значило первоначально ╚колдуны╩ [*5] ≈ так, вероятно, величали всех еретиков уже в эпоху Сассанидов. Даже при Мансуре если попадались неудобные личности, то их казнили иногда по обвинению в зендикизме; возьмем хотя бы Ибн Аль-Мукаффу. Последствием возмущения Муканны было то, что это гонение при Махдии вошло в систему. Каждый зендик почитался государственным преступником, а в 167 (783/4) учреждена была должность великого инквизитора, носящего титул ╚палача зендиков╩. На его обязанности лежало расследование и наказание всех вольнодумцев. Мутазилиты теологи, дабы не ударить в грязь перед ортодоксами, всячески стремились избегать даже вида примеси хотя бы тени атеистического вольномыслия к собственному рационализму, а потому усердно предавались преследованию еретиков, но цели, понятно, не достигали. Признанные опасными для государства мнения исповедывались сокровенно и продолжали еще успешнее процветать и размножаться тайком. Посыпались, разумеется, постыдные изветы отовсюду, неразлучные спутники всякого деспотизма, будь он абсолютным либо радикальным ≈ безразлично. Ведь обвинение в ереси ≈ слишком сподручное и почти всегда действительное средство к устранению личного врага или же политического соперника. Дошло до того, что позорная смерть погубила многих сильных по характеру и во всех отношениях превосходных людей. Интеллигентные слои населения были запуганы, зато тайное подстрекательство необразованных классов против правительства развивалось все сильней. И вот после короткого перерыва (приблизительно от 168≈ 178=784≈794) насильственные взрывы революционных течений снова выступили с удвоенной силой. До нас дошли сведения о восстаниях в Хорасане, Табаристане и других местностях Персии в 166 (782/3), 180≈181 (796≈797), в Джурджане в 183 (799), 184 (800), 185 (801); и наконец, в 192 (808), как бы в предвкушении будущей тяжкой междоусобной войны следующего царствования, опустошавшей эти страны и соседние провинции в течение 22 лет, вспыхнули в Азербайджане волнения маздакитского характера.

Если даже правлению бармекидов стоило больших усилий справляться с подобными трудностями, то самодержавие Харуна повело, конечно, лишь к тому, чтобы еще пуще усугубить зло. До сей поры управление в восточных провинциях велось хотя бы в общих чертах недурно. Во время личного своего пребывания в Хорасане в 178 (794) Фадл упорядочил многое в этой области, по крайней мере все то, что могло быть улучшено попечением правителя. Благодаря этому позднейшие волнения ограничивались сравнительно незначительной распространенностью. Но с падением бармекидов наместник Хорасана, Иса Ибн Алий, принялся самым бесчестным образом грабить вверенную его управлению область. Начиная с 189 (805) громкие жалобы стали доходить до самого Багдада. Харун был настолько недальновиден, что во время благоразумно предпринятого им объезда восточных провинций он уже в Рейс позволил себя одурачить Исе, который поспешил к нему навстречу и задобрил его изысканной лестью и выдачей части награбленного в виде княжеских подарков. И вот, когда внук бывшего наместника Омейядов Насра ибн Сейяра, Рафи ибн Лейс умертвил из-за своих личных счетов второстепенного наместника в Самарканде, потерявшие всякое терпение местные жители провозгласили его своим предводителем. В союзе с некоторыми тюркскими племенами ему посчастливилось разбить Ису, а в следующем неудачном сражении в 191 (807) пал и сам наместник. Возмущенный всем происшедшим, халиф отправил в Хорасан Харсаму ибн А'яна, и тот сумел весьма искусно нейтрализировать действия Алия, сына покойного наместника, только что его заместившего. Доверенный Харуна торжественно обещал народу на будущее время лучшее управление, но Рафи по-прежнему распоряжался неограниченно за Оксусом. Дела складывались до такой степени серьезно, что повелитель счел необходимым лично выступить в поход против мятежника. Он послал наперед в Мерв своего сына Ма'муна, а сам с главными силами тронулся вслед за ним. Халиф прибыл в Туе (нынешний Мешхед в Хорасане), но здесь настигла его скоротечная болезнь [*6], которую не мог перенести преждевременно истощенный постоянной беспорядочной жизнью организм. Повелитель скончался, имея только 45 лет от роду [*7], 3 Джумада II 193 (24 марта 809), при угнетающем сознании, что его постель окружают шпионы обоих его сыновей, эгоистические происки которых угрожали уже теперь нарушить ежеминутно правильность престолонаследия, а вместе с тем и посягали на государственную безопасность. Это было прямой виной не по заслугам прославленного усопшего правителя, и опасность в скором времени должна была осуществиться в самых ужасных размерах. Трудным, почти невозможным, быть может, оказывалось достижение на деле целей политики Мансура и бармекидов ≈ скрепления надолго единения арабов и персов при помощи безусловного взаимодействия обеих наций; но преследование этого плана, не следует забывать, представляло единственную возможность сдерживать мирным путем оба народа под одним и тем же скипетром. Поэтому самым лучшим и наиболее ярким свидетельством полной политической несостоятельности Рашида может послужить его крайнее легкомыслие, допустившее исчезновение самой возможности единения народов благодаря размножившимся в его царствование гаремным интригам. Было у него трое сыновей: Мухаммед, Абдулла и Касим, и все они имели известные права на престолонаследие. Абдулла был самый старший, но прижитый от персидской рабыни. Хотя закон был на его стороне, но признание его наследником было бы оскорблением для столь известной из сказок ╚Тысячи и одной ночи╩ законной супруги халифа, Зубейды. Долгое время она полновластно управляла Харуном; в угоду ей халиф заставил принести присягу как наследнику в 173 (789) или 175 (791) второму своему сыну Мухаммеду, принявшему при этом титул аль-Амин (╚надежный╩). Распоряжением же, сделанным позже (183=799), назначался ему в преемники Абдулла, прозванный Аль-Ма'мун ≈ ╚доверия достойный╩. Временно первый управлял в качестве генерального наместника Ираком и Сирией, а второй ≈ Мидией и восточными провинциями. В 186 (802) провозглашен был третьим наследником Касим, получив прозвание Аль-Му'таман (╚уверенный╩). Его управлению были поручены Месопотамия и ╚оборонительные линии╩. Между тем незадолго до катастрофы с бармеки-дами (186=802) халиф повелел закрепить это распоряжение, напоминавшее современникам подобное же разделение государства Людовиком Благочестивым, двумя документами: по одному из них буквально запрещалось Амину, под угрозой лишения трона, пытаться нарушать в чем-либо присвоенные Ма'муну права, а в другом обязывался, в свою очередь, Ма'мун торжественно сохранять верность по отношению к своему брату властелину. Обе грамоты, ради вящего освящения их содержания, сохранялись в Ка'бе в Мекке. Что думали касательно этих постановлений находившиеся еще тогда у кормила правления-бармекиды, нам ничего неизвестно. Едва ли, однако, могли они одобрять подобного рода распоряжения. Вероятно, эти дельцы опасались открыто выступить против интриг принцев и их приверженцев и верили в свою силу, полагая, что сумеют в предстоящих осложнениях стойко выждать, как это им удалось в былое время при Хади, не выпуская из рук, в общем, руководительства текущими делами. Падение их удаляло из среды соперничествующих принцев всякую нейтрализующую, уравновешивающую силу. Меж тем третье повторение акта присяги, совершенное по особому повелению в 189 (805), не приносило в сущности ровно ничего положительного. Как бы там ни было, одно уже отделение персидских областей от арабско-иракских нарушало единство государства. Если бы даже Амин и Ма'мун решились строго блюсти новое устройство, и в таком даже случае отдельно управляемая продолжительное время Персия привыкла бы, без сомнения, к такой широкой самостоятельности, что позже трудно бы было заставить ее жителей снова вернуться к прежней подчиненной зависимости. Но ведь сразу же становилось и теперь ясным, что дурные отношения, существующие между обоими наследниками престола, поставили их в положение в высшей степени неестественное, при всей их сдержанности с самого же начала оказывавшееся непрочным. И эта рознь между отдельными личностями становилась тем более опасной, что совпадала как бы намеренно с враждебным настроением обеих национальностей. Действительно, мы видим, что бывший камергер Харуна, Фадл ибн Раби, правая рука Амина, предан был всей душой арабским интересам, а доверенное лицо у сына персиянки, Ма'муна, Фадл ибн Сахль, бывший огнепоклонник, лишь в 190 (806), побуждаемый своим высоким покровителем, принял официально ислам. По его-то совету и выпросил 22-летний принц у Харуна взять его вместе с собой в Хорасан (193=809), чтобы на всякий случай находиться на персидской почве.

Совсем не схожая пара братцев ≈ о подростке Касиме серьезно не могло быть, конечно, и речи ≈ очутилась по смерти Харуна друг против друга на скользком пути к власти. Жаждущий развлечений, мечтательно настроенный Амин был юноша избалованный, а самостоятельная гордость властелина доводила его иногда до опрометчивости. Холодный, рассудочный Ма'мун обладал живым разумом: его в высшей степени интересовали науки умозрительные и точные. Ко всему этому бесстыдство его даже и для аббасида было поразительно; в этом он уподоблялся прародителю своему Мансуру. Между тем как Амин сразу же без всяких церемоний стал подкапываться под завещание покойного отца, более прозорливый брат его, при помощи своего Фадла, начал тайком заискивать у персов и выжидал терпеливо, придерживаясь, по-видимому, совершенно легальной почвы, момента, когда Амин совершит очевидное беззаконие. Новый халиф, правление которого номинально продолжалось от 193 (809) до его смерти, начала 198 (813), распорядился прежде всего вернуть в Багдад войска, выступившие в поход с Рашидом. При первом же известии о кончине отца Ма'мун тоже поспешил прибыть из Мерва в Туе и здесь с необыкновенной предупредительностью присягнул брату, а в распоряжения нового повелителя и не думал вмешиваться, уверенный по меньшей мере в преданности Харсамы и хора-санской своей армии. Старый генерал Харуна постоянно держался в сторонке от всякого политиканства ≈ большого и малого, памятуя прежде всего, что ему следует оставаться верным слугой своего господина. Конец 193 (середина 809) он употребил прежде всего на одоление за Оксусом Рафи, успев загнать его в цитадель Самарканда. Харсама с подчиненным ему генералом Тахиром ибн аль-Хусейном, природным персом, обложил крепость. Меж тем опрометчивый халиф, подстрекаемый все более и более против брата Фаддом Ибн Рабием, вздумал уже в 194 (810) обнародовать повеление, чтобы отныне упоминалось на пятничном богослужении имя его малютки сына, Мусы, ранее, чем Ма'муна. А это значило, что халиф вопреки последней воле Рашида признал ныне первого из них своим наследником. Ма'мун, конечно, возликовал; этим прямым нарушением его прав, скрепленных завещанием, Амин развязывал ему руки. Немедленно же он прервал почтовое сообщение между Мер-вом и Багдадом, согласился на почетную капитуляцию Рафи, через что заполонил сердца всех обитавших за Оксусом (начало 194=конец 809), стал выбивать собственную монету и принял, в расчете на содействие умеренных шиитов Персии, титул имама Аль-Худа ╚имама по Божескому произволению╩ (195=810). При этом он старался всюду, до самого Багдада, снискивать себе благорасположение и по мере сил заручиться соумышленниками, чему, конечно, послужило наилучшим средством открытое нарушение договора менее коварным его братом. Ничего не выиграл Амин, когда в 195 (начало 811) торжественно объявил об окончательном смещении с наместнического поста соперника-брата, а вскоре затем выслал на восток войско и серебряную цепь для закования непокорного. Плохим свидетельством рассудительности халифа или, вернее, его советчика Фалла Ибн Рабия, было доверие, с которым они прислушивались к заверениям Алия Ибн Исы, что при первом же его появлении в Хорасане все решительно отступятся от Ма'муна. И этот пустой хвастунишка поставлен был во главе экзекуционного корпуса. Алий между тем умудрился так разбросать свое войско во время похода, что сам двигался только с 10-тысячным войском. Неожиданно атаковал его с 4000 воинов стоявший ближе всех Тахир, начальник гарнизона в Рее. В завязавшейся жаркой стычке пал Алий, а его войско обратилось в бегство. Той же самой участи подвергнулась и вторая 20-тысячная багдадская армия. Она была побита при Хамадане, а после нарушенного изменнически Тахиром перемирия и совсем истреблена (конец 195≈811). Вся Мидия до Хульвана перешла в руки неприятеля. Снова набрано было еще раз 40 тыс. человек, но войско, к несчастью, состояло наполовину из арабов и персов. Эмиссары Тахира сумели посеять раздор в лагере у Ханикина; возникли опасные волнения: бушуя и горланя, вернулись ненадежные толпы назад в столицу (196=конец 811). Одна оставалась еще надежда на привлечение вспомогательных сирийских войск, дабы дать иной оборот делу, но там, вокруг Дамаска и в самом городе, бились снова, с самого начала междоусобной войны, кайситы с кельбитами. Наконец удалось залучить несколько тысяч арабов в Ракку, на Евфрате, но и тут не посчастливилось. Они сцепились с близстоящими персидскими командами, высланными из Багдада; дело дошло до настоящего побоища, и сирийцы повернули обратно домой. А именно тут, в Ираке, все было рассчитано на равновесие между обеими нациями; раз оно было нарушено, весь государственный организм распадался, наступал невообразимый хаос. Дело в том, что войска, как известно, набирались и в столице и по провинциям наполовину из арабов и персов. В настоящее же время обе национальности здесь находились во враждебных отношениях. Организованный еще в 178 (794) и расположенный бармекидом Фадлом хорасанский корпус в Багдаде, ради усиления, конечно, персидского влияния, на беду несчастного халифа возмутился (11 Раджаб 196=28 марта 812). Бунт был подавлен на этот раз, но смятение вокруг Амина с каждой минутой становилось тревожней. Между тем с двух сторон устремлялись армии Ма'муна к задуманной цели. После неурядицы под Ханикином Тахир двинулся вперед, огибая с юга, а Харсама, принявший открыто сторону Ма'муна после нарушения Амином договора, надвигался со свежими полчищами по направлению через Хульван прямо на столицу. Без особых затруднений занял Тахир Хузистан и предпринял из Ахваза поход на Басру и Куфу. Все как-то неудачно складывалось для несчастного властелина в этот злополучный Раджаб. Арабы дальних провинций и тут оказались близорукими: они не понимали, что теперь ставятся на карту последние остатки их политического значения. К концу месяца (апрель 812) присягнули Ма'муну и священные города, после того как вся восточная Аравия покорилась без боя. Тем временем Тахир успел подойти к самому Мадайну, а к летнему солнцестоянию соединенные войска Харсамы и его успели обложить Багдад. Конец года и весь следующий (197=812/3) прошел в ожесточенных схватках между отдельными отрядами враждующих братьев; дрались персы с арабами, солдаты с дошедшими до исступления жителями столицы, и одновременно разыгрывались всевозможного рода интриги и измены. Как-то удалось Амину, задарив громадными суммами, переманить на свою сторону часть солдат Тахира (в конце 196=812). Но они вскоре же возмутились, а затем обещания персидского полководца, подкрепленные весьма настоятельно силой обстоятельств, возымели над ними более прочное воздействие. Искренней привязанности к династии уже нигде более не существовало. Вечные споры из-за престолонаследия, постоянные расторжения торжественно принесенных присяг, усиленная в подобных случаях раздача денег, чтобы заручиться расположением войска, привели к тому, что офицеры и должностные лица давно уже привыкли руководиться одними эгоистическими соображениями. Напрасно искали бы мы второго примера той бескорыстной верности, к тому же в ущерб себе, какую выказал единственно один только старый Харсама, к этой выродившейся семье. Конечно, прежде всего было прямой обязанностью населения столицы, превышавшего не одну сотню тысяч, выступить в защиту правительства; ведь именно ему и обязан был город всем своим блеском и благоденствием. Но роскошь жизни громадного города действует слишком расслабляющим образом: пресмыкающиеся пред силой, жители становились непокорными и заносчивыми при первых признаках слабости. Теперь же, когда халиф все более и более ощущал недостаток в деньгах и вынужден был прибегнуть к обиранию имущих, озлобление и негодование горожан росло и ширилось. А главный виновник всех бед, Фадл Ибн Раби, исчез вскоре после бунта хорасанцев. Стали понемногу уходить в лагерь Тахира один за другим и окружавшие Амина высшие офицеры. Честолюбивый перс, очевидно, стремился заложить первую ступень своего величия гибелью несчастного властелина. В то время как Харсама неохотно исполнял свои обязанности, желая по мере сил смягчить судьбу сына покойного своего господина, Тахир неутомимо работал ≈ подстрекал к измене генералов и слуг халифа и брал штурмом один за другим осажденные им кварталы. Столица страшно пострадала: целые части города превращались в груды щебня ≈ никогда не суждено было впоследствии вернуться прежнему блеску, объему и процветанию Багдада. Наконец Амин заперся в замке Хулд, у осажденных быстро истощались жизненные припасы. Халиф завязал переговоры о сдаче с Харсамой, надеясь по крайней мере спасти хоть жизнь. Старый генерал обязался перевезти ночью властелина из дворца водою к себе в лагерь. Но Тахир не дремал: сторожившие по его приказанию люди ухватились за ладью и опрокинули ее. Харсама с Амином, однако, выплыли, но поджидавшие на берегу сторонники Тахира схватили халифа. По повелению перса в ту же ночь несчастный повелитель был умерщвлен (25 Мухаррем 198=25 сентября 813) [*8].

Ма'мун стал теперь (198≈218=813≈833) единодержавным властелином. Но волнения, в которые злополучная междоусобная война погрузила весь запад государства, не так-то скоро улеглись. Более шести лет продолжались они еще, прежде чем можно было халифу вступить наконец в столицу своего государства. И ему понадобилось при этом пустить в ход все коварство и беспощадность, свойственные его роду, дабы осилить всеобщее возмущение, вскоре разразившееся снова из-за совершенных им самим промахов, скорее, впрочем, визиря его, Фалла ибн Сахла. По пагубности последствий влияние этого человека едва ли уступит тому злу, которое принес тезка его араб Фадл ибн Раби при Амине. Казалось, все его заботы устремлены были на удовлетворение мести перса над всем арабским, блестящие же успехи первых советов значительно усиливали влияние Фадда на 28-летнего повелителя. Ему нетрудно было убедить халифа не трогаться пока из Мерва, а управление западом поручить брату его Хасану Ибн Сахлу. Пока Тахир возился с усмирением нескольких возмущений в Месопотамии, Хасан успел в самое непродолжительное время зарекомендовать себя так дурно пред арабами, что представился сам собой наиблагоприятнейший момент для алидов еще раз попытаться поднять народ против дома Аббаса. Случаем воспользовался некто Абу'с Сарайя, человек с весьма подозрительным прошлым. В битвах под Багдадом участвовал и он в качестве сторонника Ма'муна, когда же его уволили по окончании междоусобной войны, проходимец стал орудовать за спиной одного из алидов, проживавшего в Куфе, Мухаммеда Ибн Ибрахима, более известного по его прозвищу Ибн Табатаба; ему нетрудно было уговорить легковерного потомка Алия выступить в роли претендента (9 или ЮДжумадаП 199=25/26 января 815). Хотя вскоре после довольно удачной стычки с войсками Хасана внезапная смерть постигла Ибн Табатаба, а неоднократно разбиваемый впоследствии Харсамой Абу'с Сарайя был наконец схвачен и казнен 10 Раби I 200 (18 октября 815), но эмиссары зейдитов успели тем временем заручиться сочувствием многих в Басре и священных городах, где мало-помалу вскипало неудержимое негодование на хозяйничанье персов. В скором времени разлился бунт по всем провинциям, от Йемена до Хузистана. Между тем обнаружилось на первых же порах, что защитой интересов потомков Мухаммеда на этот раз прикрывались одни бесчинства анархических извергов: как в Басре, так и в Мекке свирепо распоряжались так называемые наместники алидов; дошло до того, что вскоре все население поторопилось от них отвернуться, а подчиненные генералы Харсамы успели без особого труда в течение первой половины 200 (815/1 б) восстановить снова порядок повсюду. Немало поспособствовало усмирению мятежников и то уважение, которое питали арабы к старинному сподвижнику Харуна. К концу 200 (816) отправился покрытый славой генерал в Мерв к новому халифу, вполне уповая, что его немаловажные заслуги подготовили ему, несомненно, самый радушный прием. Плохо же знал он натуру Аббасидов, да ему и некогда было ее изучить, беспрестанно сражаясь ради пользы этой семьи то в Африке, то в Египте, против византийцев и турок, участвуя на всех полях сражений, начиная с уступов Атласа до самых границ Китая. Цепко державшиеся за Ма'муна персы должны были позаботиться, чтобы устранить россказни старого болтуна перед халифом о безнадежной непопулярности настоящего управления в западных областях, они-то и постарались вдохнуть недоверчивому Ма'муну злую мысль, что вступающий во главе победоносного войска в Мерв военачальник готов при случае попрать авторитет властелина. Этого было слишком достаточно. Коварный аббасид повелел ввергнуть в темницу верного пособника в нужде; он допустил врагам его устроить так, что военачальник скончался в заключении ╚естественной смертью╩ (Зуль Ка'да 200=июнь 816). Одним словом, произошло нечто вроде повторения истории с Абу Муслимом, но как человек Харсама стоял неизмеримо выше свирепого ╚поставщика королей╩.

Когда весть о гнусном злодеянии распространилась среди гарнизона и жителей Багдада, они поняли, что ожидает их в будущем. Столица заволновалась. Заместителя Хасана ибн Сахла, жившего в то время в Басите, прогнали вместе со всеми его персами. Не пожелавший выступить в роли антихалифа сын покойного халифа Махдия Мансур стал во главе возмущения, провозглашенный толпой эмиром. ╚Долой огнепоклонника, исчадие обожателя огня!╩ ≈ вопили жители Багдада, которые в пику персам все более и более чувствовали себя муслимами наичистейшей воды. Но Мансур не сумел справиться с движением. Чернь орудовала во всем, безусловно. С превеликим трудом удалось наконец нескольким смелым и честным личностям образовать милицию из среды наиболее почтенных классов населения. Мало-помалу, хотя и не вполне, устранена была всеобщая анархия. Казалось, наступал момент успокоения. Хасан уже предпринял некоторые шаги ко взаимному полюбовному соглашению, после нескончаемых переговоров предвиделся в близком будущем успех. Договор почти уже был заключен ко взаимному удовольствию как гарнизона, так и жителей, и вдруг получается новая неожиданная весть из Мерва, и снова все взбудоражилось. Руководимый дурными советчиками, халиф порешил ради упрочения все еще оспариваемого у него могущества склонить на западе на свою сторону зейдитов. В народ проникла поразительная молва, что 2 [*9] Рамадана 201 (24 марта 817) повелитель выбрал себе зятем и преемником, с данным ему при этом титулом Ар-Риды [*10], алида Алия Ибн Мусу; одновременно черное аббасидское знамя заменялось зеленым алидов. Таким образом заключалось примирение обеих враждующих ветвей семьи пророка, с предвзятой, без сомнения, мыслью, подобно тому как и во времена Абу Муслима, отшвырнуть вторую отрасль снова на сторону, лишь только упрочено будет в должной мере собственное свое положение. Но последствия этой сделки получились самые плачевные. Багдад вовсе не желал слышать о каких бы то ни было шиитах; весь город восстал как один и провозгласил халифом другого сына Махдия, Ибрахима (28 Зуль Хиджжа 201=17 июля 817). Шииты же Ирака раздвоились, многие из них, и совершенно основательно, не доверяли Аббасидам. В это же время брат Абу'с Сарайя взбунтовался в Куфе. Пользуясь всеобщим смятением, генералам Ибрахима удалось занять этот город (5 Джумада I 202=19 ноября 817). Ободренные успехом, они напали внезапно на Хасана ибн Сахла в Басите, но предприятие не удалось. Тем не менее дела Ма'муна на западе подвигались туго, находясь в худшем чем когда-либо положении. И в Египте также подготовлявшиеся еще со времени смерти Амина волнения разразились поголовным восстанием при первом известии о предполагаемом назначении алида наследником. Хуже всего было то, что начиная с 201 (815/16) зашевелились снова в Азербайджане коммунисты, и волнения их вспыхнули в самой ужасающей форме. 

Некто Бабек, перс по происхождению, стал проповедовать тут о воплощении божества в его семье, а по преемству и в него самого; при этом склонял он всех к общности имуществ и жен. Быстро удалось ему навербовать многочисленных последователей в среде сильных и всегда готовых к бунту против халифата горцев. И прежде, как, например, в 192 (808), находили у них постоянную поддержку коммунисты, или, как их называли тогда, хуррамиты [*11]. Движение могло легко перекинуться и на восточную Персию, где воспоминания об Муканне еще не угасли, и в таком случае было бы потрясено истинное основание могущества Ма'муна. Тем более халифу приходилось выслушать внимательно доводы своего зятя алида. В виде исключения был это человек порядочный ≈ или же находил нужным выпутать своего будущего тестя из тенет тогдашних его приближенных; преследуя односторонне одни персидские интересы, они с каждым днем все более и более подрывались под прочные основы государства. Ма'мун не лишен был прозорливости, он понял, наконец, что необходимо изменить направление политики. К тому же Рида представил ему доказательства, что Фадл Ибн Сахл утаивает от него самые дурные и важные известия с запада. Властелин решился отправиться самолично в Ирак (середина 202=конец 817). Не могло, конечно, ускользнуть от Фадла, что его влияние начинает ослабевать, хотя Ма'мун с неподдельным коварством аббасида в данный именно момент возобновил в высшей степени милостивым рескриптом его прежние почти неограниченные полномочия. Перс был настолько неосторожен, что выказал явно свое неудовольствие; чересчур усердные почитатели халифа напали на него и изрубили несчастного во время его поездки на воды в Сарахс (начало Шабана 202=февраль 818). Ма'мун, понятно, безутешно оплакивал потерю своего верного слуги и немедленно же повелел казнить убийц, в числе которых находился и его собственный шталмейстер. Тотчас же взял халиф в жены одну из дочерей Хасана ибн Сахла, брата убитого визиря, под командой которого все еще состояла порядочная армия в Басите. Подобная же своеобразная неудачная судьба постигла вскоре и остальных главных представителей его прежней политики. Отпразднована была вскоре свадьба Ар-Риды с дочерью повелителя. Но к концу Сафара 203 (август ≈ сентябрь 818) во время продолжительной остановки в Тусе молодой супруг увлекся и покушал не в меру винограда; он умер после непродолжительной болезни с очевидными симптомами полнейшего несварения желудка. Смерть такого почтенного родственника, к тому же объявленного наследником, произвела потрясающее действие на чувствительного властелина. Все видели, как, стеная и всхлипывая, плелся он за гробом слишком рано угасшего, которого похоронили рядом с могилой Харуна Ар-Рашида. Но испытаниям повелителя, казалось, не предвиделось конца: когда он достиг Рея, пришла печальная весть о первых признаках умопомешательства Хасана ибн Сахла; окружавшая его свита принуждена была надеть на него смирительную рубашку. Общественные толки, ходившие, по крайней мере, в восточных провинциях, как тогда, так и позже, злорадно добавляли, что все эти несчастия с халифом послужили ему же на пользу, чтобы отнять у добрых жителей Багдада всякий повод быть недовольными им. И действительно, окружающие Иб-рахима ибн аль-Махдия не видели уже более никакого основания после катастрофы с ненавистными сыновьями Сахла и со смертью Риды к дальнейшему сопротивлению приближавшемуся лично властелину. Это стало тем более для всех потребным, когда оказалось, что Ибрахим, хотя и великий знаток в поэзии и музыке и сам с немалым успехом упражнявшийся в обоих искусствах, не выказывал, собственно, ни тени уменья властвовать в течение всего времени своего номинального халифства. Итак, большинство покинуло претендента и искало примирения с его соперником. Последняя попытка вооруженного сопротивления 29 З^ль Ка'да 203 (28 мая 819) кончилась поражением, и 15 Сафара 204 (11 августа 819) мог, наконец, Ма'мун вступить в свой верный город; тут же он поспешил развернуть ставшее снова популярным черное знамя Аббасидов, а одновременно заслужил доброе расположение иракцев сложением с жителей податей.

И это доброе расположение было для него, так сказать, более чем необходимо. Вслед за отъездом Ма'муна вспыхнул в Хорасане мятеж харуритов; Тахир из-за личных счетов и зависти к генерал-губернатору Хасану ибн Сахлу все еще никак не мог справиться в Месопотамии с бунтовщиками, предводимыми Насром ибн Шебесом, а теперь могущество мятежника усилилось до такой степени, что только сыну Тахира, Абдулле, удалось к концу 209 (начало 825) принудить его сложить оружие. К этому присоединилось в следующие годы: волнения алидов в Йемене (207=822 и 212=827), где они мало-помалу все более и более крепчали, восстания в Мидии (около 210=824), в Месопотамии (214=829), в Кумме (в Персии, 216=831), продолжавшееся многие годы неповиновение наместника Синда (211 ≈ 214=826≈829). А параллельно со всем этим велись две большие войны, продолжавшиеся более десятка лет: одна в Египте (196≈217=812≈832), а другая против Бабека (201 ≈ 222=815/6≈837). Последняя весьма часто перекрещивалась в весьма опасных к тому же размерах со вспыхивавшей зачастую борьбой с византийцами.

Уже со 196 (812) возгорелась в Египте междоусобная война: из числа находившихся в стране арабов кайситы высказались за Амина, а йеменцы ≈ за Ма'муна. Совершенно непредвиденное обстоятельство запутало еще более положение вещей. Дело в том, что в Испании, независимой со 139 (756) и находившейся под управлением новой династии Омейядов, вспыхнул в 198 (814) мятеж жителей Кордовы против Хакама I. По усмирении его жители южного предместья этой столицы изгнаны были все поголовно из страны. На кораблях переправились они частью в западную Африку, частью же в Египет, здесь высадилось их в 199 (814/5) не менее 15 тыс. человек, не считая женщин и детей. Сначала искали беглецы покровительства у йеменцев, обитавших в Александрии и кругом, но вскоре, пользуясь смутами междоусобной войны, они успели отстоять свою самостоятельность и, наконец, овладели даже Александрией. Непрерывный ряд опустошений, производимых в этой несчастной стране всеми этими ожесточенными обоюдными схватками партий, довел даже покорных коптов до отчаяния, и в этой провинции наступило вскоре полное разложение. Между тем только в 210 (825), после окончательного одоления в Месопотамии Насра, освободился Абдулла Ибн Тахир и мог быть послан в Египет. Сразу же принялся он задело с замечательной энергией; разбив настоящих мятежников, сумел нагнать такой страх на испанцев, что они предпочли очистить Александрию и снова пуститься в море под предводительством Абу Хафса Омара Аль-Баллутия. -По всей вероятности, они заранее наметили для себя остров Крит. Недаром же раздаются еще с 208 (823) жалобы греков на нападения сарацин. Во всяком случае, вся эта масса переселенцев обрушилась в 211 (826) на остров и отвоевала его у греков. Почти полтора столетия властвовали здесь потомки Омара в качестве независимых князей, пока византийцам не удалось снова прогнать арабов в 350 (9б1). Едва успел Абдулла Ибн Тахир по отплытии испанцев восстановить кое-какой порядок в Египте и получить новое назначение, как снова в 213 (828) сцепились кайситы с йеменцами. Пришлось брату Ма'муна, объявленному наследником, Абу Исхаку Мухаммеду по прозванию Аль Му"тасим биллах (╚обретший защиту в Аллахе╩) [*12] отправиться снова с войском в Египет. Но и его вмешательство подействовало не надолго. Уже в 216 (831) арабы и копты больших округов нижнего Египта восстали снова поголовно. Проживавший в это время в Дамаске после похода против византийцев, халиф нашел нужным лично вмешаться. Мухаррем 217 (февраль 832) прибыл повелитель в Египет, и в то же самое время вступил сюда же Афшин, дельный военачальник тюркского происхождения, командовавший в Барке. Кровь потекла ручьями, и восстановлено было наконец спокойствие на продолжительное время. Теперь Ма'мун мог снова потянуться на север и возобновить свои походы против византийцев.

С 215 (830), собственно, открываются снова неприязненные действия вдоль ╚оборонительной линии╩ арабов с византийцами. А до той поры приблизительно 25 лет, за исключением отдельных случайных набегов, обе стороны были заняты улаживанием своих внутренних беспорядков. Ныне же правил в Византии энергический Феофил. Как кажется, ≈ впрочем, наши сведения относительно именно этого исторического момента весьма неполны ≈ он завязал сношения с хуррамитом Бабеком, власть которого, невзирая на ежегодные походы генералов Ма'муна (начиная с 204=819), распростиралась на всю западную Мидию и восточную Армению. До нас дошло также известие, что один из сторонников Бабека, перс, которого греки прозвали Феофобом, сражался на стороне греков в возгоревшейся новой пограничной войне между сарацинами и византийцами. Кто бы, однако, ни был зачинщиком возобновления старинной вражды соседних народов, для халифа представлялось весьма опасным усложнением, когда сектанты стали действовать заодно с внешним врагом. Весь северо-запад Мидии до самой Киликии объят был как бы огненным кольцом. Ма'мун прилагал величайшие усилия прорвать его, но почти все отряды, высылаемые против выступавшего каждый раз из своей главной квартиры Аль-Баз на отпор Бабека, терпели поражения один за другим, а случайные незначительные успехи не приводили ни к какому осязательному результату. И если на пограничной оборонительной линии, благодаря исключительно воинским доблестям Му'тасима, удалось после переменного счастья годов 215, 216 (830, 831) занять византийскую пограничную крепость Лулуа у Тарса (217=832) и включить Тиану в круг мусульманских крепостей (218=833), все же, как оказалось, не хватало более сил у халифата одолеть победоносно настоящую опасность этой двойной войны. Воинская годность арабов быстро улетучивалась благодаря возраставшему вырождению воинов ≈ последствию нескончаемых междоусобных войн и усиливавшейся распущенности, приобретаемой жизнью в больших городах; а смешанные команды с добавлением персидского элемента не представляли также ничего особенно прочного; поэтому нет ничего удивительного, что всякое новое предприятие давалось все труднее арабам, а в данном именно периоде грозило даже полным застоем. Чувствовалась потребность в коренных изменениях в организации, чтобы достигнуть действительного устранения всех выступивших въявь недостатков.

Неограниченной похвалы заслуживает Ма'мун за его стремления и в эту тяжкую годину изыскивать время и выказывать охоту на продолжение великих традиций Мансура. Мы уже видели раньше, с какой заботой относился усопший великий правитель к искусствам и науке. Относительно спокойный период истории дал возможность и Махдию с Харуном покровительствовать также поэзии и ученым работам; хотя оба эти халифа более интересовались первой и родственными с нею занятиями грамматикой и литературой. Ма'мун же стремился основательно руководить литературными и научными движениями своего времени, добиваясь сознательно цели и выказывая при этом необычайное понимание. Это именно качество и выделяло его из ряда всех остальных Аббасидов. Трудно быть беспристрастным к человеку, который не уступал даже наихудшим представителям своей семьи в коварстве и жестокости, именно тогда, когда дело шло о выгодах личных или семьи, а зачастую ради удовлетворения самолюбия или даже мимолетного каприза. Но он, несомненно, обладал необыкновенной восприимчивостью к умственным интересам; всегда был готов халиф поддержать серьезный научный труд ≈ оделял охотно выдающихся ученых и милостями, и покровительством. Положим, нельзя умолчать, что многие выдающиеся художники и ученые его времени, неоднократно стоявшие в оппозиции против него, поощряемы были главным образом и прежде при блестящем дворе Харуна или же выдвигались благодаря собственному увлечению наукой. Таковы были: Абу Теммам, издатель Хамасы (т. I); его покровитель Абдулла ибн Тахир, генерал и поэт в одно и то же время; Аль Бухту-рий, тоже составитель новой Хамасы; Исхак ибн Ибрахим из Мосула, равно как и отец его, известный поэт и музыкант; то же самое можно сказать о юристе Шафие, теологе Ахмеде ибн Хамбале и знаменитом собирателе преданий Аль-Бу-харии. Но рядом с ними нельзя же пройти молчанием, что Ма'мун особенно отличал хотя бы, например, прекрасного историка Мухаммеда ибн Омар аль-Вакидия. По части хронологии на его изыскания полагаются и в новейшее время. Да и вообще халиф никогда не забывал ученых и поэтов. Особенно характерно было в повелителе его пристрастие к философии и точным наукам, имевшее глубоко проникавшие и в следующие столетия последствия. Конечно, нельзя сказать, чтобы арабы и персы Ирака не посвящали своих досугов и до него этим занятиям. Известно, что уже во времена Александра Великого Месопотамия и прилежащие страны представляли собой наиблагоприятнейшую почву для распространения греческого развития. За 53 года до Р. X. при дворе парфянского короля Орода разыгрывалась, как дошло до нас, трагедия Эврипида, когда получена была весть о смерти Красса, а в V в. Сассанид Хосрой Анушарван основывает академию, процветавшую в течение 300 лет в Джундешапуре в Хузистане. Здесь разрабатывалась основательно греческая философия и медицина; последняя практиковалась также в больших благоустроенных госпиталях. Посредниками распространения греческих знаний были сирийцы Месопотамии благодаря географическому положению своей родины, а также исключительной наклонности к подобного рода деятельности. Этот спокойный, неповоротливого ума народ, со слабой изобретательностью, составлял яркий контраст с подвижными, можно сказать, беспокойными по темпераменту своими соседями единоплеменниками ≈ иудеями и арабами. Но зато они неизменно отличались упорным прилежанием; столетия собирали усердно сирийцы в свои житницы плоды умственной деятельности других национальностей. Позаимствовав у греков христианское учение, они переработали, руководствуясь инстинктами своих прямолинейных понятий, наиглубочайшую проблему таинственного основного догмата религии в смысле монофизитском или же несторианском. Занимались они попутно и изучением творений старинных языческих философов, прежде всего Аристотеля, истины логики которого, хотя и неохотно, должна была признать даже сама церковь. С неменьшим жаром принялись эти труженики за изучение сочинений великих врачей и естествоиспытателей ≈ Гиппократа, Галена и Диоскорида; им помогли усвоить и применять эти познания многочисленные греческие врачи римского и византийского периода; наконец, известны им были и Эвклид и Птолемеева Альмагеста [*13] одним словом, все главнейшие результаты научных усилий греков, ставших на Востоке, как и везде, наставниками народов. Все это терпеливые монахи сирийских обителей, разбросанных от Антиохии до Мосула, перевели слово в слово на свой родной язык. Непреодолимые трудности, являвшиеся на каждом шагу при передаче греческих слов и мыслей сообразно семитскому складу языка, осиливали они не свободой творческого вдохновения, а мучительным процессом точности передачи, рабски подражая постройке периодов и отдельных оборотов оригинала. С этого самого времени начинают выделяться три пункта, откуда изливалась на арабов Багдада вся мудрость греков. Далеко кругом по всем странам бывшего сассанидского государства распространялась слава о знаниях и трудах врачей академии Джундешапура, которые сохраняли заботливо в средоточии персидских земель национальность, язык, религию, равно как и науку греков, вплоть до аббасидского периода. Заболел как-то в 148 (765) халиф Мансур, обнаружились жестокие желудочные страдания, а его фельдшеры растерялись и не знали чем помочь. Властелин давно уже прослышал об искусстве сирийцев, проживавших неподалеку в этом персидском городке; он повелел вызвать оттуда начальника лечебницы, некоего Георгия из дома Бухтишу. В самом непродолжительном времени врач поставил на ноги халифа, и с этой поры христиане Джундешапура встречали радушный прием при дворе Аббасидов. С внуком Георгия, Гавриилом, мы уже знакомы как с лейб-медиком Харуна. Есть сведения, что халифы, боявшиеся пуще всего смерти из-за своей нечистой совести, одаряли подобных ему целителей почетными одеяниями, дорогими подарками и даже значительными суммами, доходившими в итоге до миллионов, ≈ понятно, в таком только случае, когда властелин пользовался полным здравием. Уже по приказанию Мансура, так передают историки, Георгий переводил на арабский язык сочинения медицинского содержания, а Харун поручил другому врачу из Джундешапура, Иоанну ибн Масавейху, переложить на арабский захваченные в числе прочего в походах в Малую Азию и привезенные в тюках рукописи. Этот самый Иоанн был умным циником, не придававшим большого значения своему христианству. Он совершил на свой страх много такого, что даже трудно было бы предполагать по тогдашним временам, хотя бы, например, вивисекции. Своего Галена знал он досконально и, без сомнения, исполнил, по существу по крайней мере, задачу, навязанную ему халифом, превосходно. Был он позже лейб-медиком у Ма'муна и его обоих преемников, Му'тасима и Васика. Одновременно с ним стали известны и другие переводчики медицинских сочинений. Итак, эта передача греческих классиков началась уже относительно давно, но Ма'мун придал ей новое направление: он побуждал заниматься менее выгодным, чем медицина, делом, не приносящим непосредственной пользы практическим нуждам двора, а имен- но математикой, астрономией и философией. Основано было властелином в Багдаде великое учреждение под названием ╚дом наук╩; тут же помещалась библиотека и астрономическая обсерватория; все это состояло под управлением сведущего Сельма и было сборным пунктом для множества ученых, независимо от школы в Джундешапуре начавших заливать арабскую почву потоком греческих познаний. Еще более, чем тут даже, процветало изучение старинных греческих и сирийских произведений в монастырях Месопотамии, а также среди жителей Харрана, остававшегося единственным местом в Сирии с языческим населением. И вышедшие из этих кружков переводчики, залученные щедростью Ма'муна в Багдад, имели громадное преимущество перед джундешапурцами, как более основательные знатоки чистого арабского письменного языка. Это обстоятельство и стало главной причиной, что их работам было отдано предпочтение, а старинные переводы вскоре забросили. Единственное мерило, применяемое к этим трудам даже малосведущими в сирийском арабами, было старание сделать перевод по возможности удобопонятным. Если только подумать, что усвоение отвлеченных понятий греческой науки достается нелегко даже сыну XIX столетия, возможно ли нам не оценить по достоинству этих людей, умудрившихся просветить мозги необразованного араба. Не умаляется нисколько заслуга перевода и тем обстоятельством, что передача шла не прямо с греческого, а почти всегда с сирийских изданий. Дело в том, что арабский язык, обладающий во многих отношениях необыкновенной пластичностью, в высшей степени оригинален и своеобычен. Для него, особенно в философских предметах, было еще труднее, чем в сирийском, подыскать соответственную терминологию: вот почему и помогало более легкое понимание родственного наречия к преодолению существенных в известной степени трудностей. И все же было это предприятием, граничащим почти что с невозможным ≈ приходилось передавать рабскую верность сирийского в несколько более осмысленном арабском изложении. Мухаммеданские авторитеты приписывают первоначальную заслугу исполнения этой адски трудной задачи зачинателю ее, христианину из Хиры, Хунейну ибн Исхаку. При Ма'муне и позже он занялся переводом некоторых философских трактатов Аристотеля, в особенности же более подходящего к его пониманию Галена, и передал их сравнительно хорошим арабским языком. Благодаря последней работе он считается настоящим основателем арабско-персидской медицины. Ма'мун высоко ценил его труды; переводы искусного человека ценились буквально на вес золота. Ученый подбирал, понятно, бумагу необыкновенной плотности и толщины, переписчика своего заставлял выводить самые что ни на есть крупные буквы. Но трудная работа заслуживала вполне эту чрезмерную плату. Необычайное значение подобной деятельности сразу открывало возможность результатам греческой мысли и их исследований, только собранным и притом без всякой духовной переработки почтенными сирийцами, сделаться доступными для всей этой разумной смешанной расы арабов и персов. Поистине с волчьим аппетитом набросились они на ломящуюся от множества блюд трапезу чужеземной мудрости ≈ направление, достойное величайшей похвалы, особенно если принять во внимание, что они не были связаны решительно никакими традициями с классической древностью. Мало-помалу стали муслимы не только действительно понимать ими усвоенное, но даже в некоторых отраслях продолжать и дальше самостоятельную разработку греческой науки. При пренебрежении, с которым наши естествоиспытатели, опираясь не без основания на поразительные успехи наук за последнее время, имеют обыкновение относиться ко всему, как к имеющему только историческое значение, в новейшее время вошло в моду смотреть на арабскую ученость с некоторым презрением. Бытописателю средневекового Востока достаточно будет напомнить им, что арабы и персы в течение многих сотен лет продолжали быть наставниками всего Запада по предмету греческой культуры. Будет, конечно, дурной аттестацией не Востока, а именно Запада, что это несовершенное направление так долго продержалось и считалось в свое время удовлетворительным. Между тем всякий, приступающий к делу с полным беспристрастием, найдет, надеюсь, достойными внимания массу наблюдений и описаний новых болезней, не ускользавших от прозорливости и тонкой наблюдательности восточных врачей. Эти же арабские ученые даровали нам стройную систему, а в некоторых отделах создали такое дальнейшее развитие аристотелевско-неоплатонического учения, к которому схоластики Запада, полагаю, едва ли многое прибавили. Особенного внимания заслуживает также самостоятельная обработка и замечательное развитие математических и физических, в особенности же оптических знаний ≈ вот под каким углом зрения следует глядеть на научную деятельность этой знаменательной эпохи, развивавшуюся притом наряду с расширением и других отраслей культуры. Лучшее, конечно, и тут совершили персы, арабы во многом уступали им; единственное исключение составляло, конечно, занятие математикой, особенно подходящее к складу семитского ума. Я'куб ибн Исхак аль-Киндий при Ма'муне и его непосредственных преемниках изложил в бесконечном количестве отдельных сочинений всю область философии и естественных наук в энциклопедическом объеме и вполне справедливо заслужил свой почетный титул ╚арабского философа╩. Никто из целого ряда следовавших за ним ученых чисто арабского происхождения не сумел заслужить снова его универсального значения. Всеисчерпывающим гением средневековой медицины был Абу Бекр Мухаммед ар-Разий [*14]. Он жил поколение спустя после Ма'муна в персидском городе Рей (Тегеран); его родина дала также и в позднейшие времена множество других выдающихся философов и естествоиспытателей. Но в самом начале, при Ма'муне, движение ограничивалось лишь Багдадом. Этой эпохе, положим, приписывают также весьма сомнительную заслугу перед потомством: она положила прочное начало одному из величайших заблуждений человеческого духа ≈ астрологии. Хотя никак нельзя, впрочем, отнять некоторого значения от наблюдений за течением звезд и вообще астрономическо-географических работ восточных астрономов, но все это отступает совершенно на задний план перед применением арабами звездной сферы к астрологическим задачам. Почти столь же древняя, как и весь восточный мир, сохранялась эта воображаемая наука по преимуществу среди сирийских язычников Харрана, и спустя несколько десятков лет после Ма'муна перекочевала тоже в Багдад. И все же она заслуживает некоторой признательности, так как благодаря ей многие дельные математики и астрономы в сообществе с некоторыми персами и школой упомянутого выше Киндия успешно поработали над распространением и дальнейшим развитием алгебраических, геометрических и астрономических сведений. Была это поистине весьма характерная порода людей. Со своим верховным вождем, доблестным Сабитом ибн Куррой долго еще харранцы культивировали всячески веру и науку праотцов своих в пику всей этой исламской ереси.

Меж тем в глазах набожного муслима все эти занятия, за исключением разве грубейшей эмпирики в медицине и астрологии, почитались нисколько не менее предосудительными, чем у теологов новейшей формации дарвинизм и механическая теория естествознания. Именно это и побуждало главным образом просвещенного деспота Ма'муна оказывать особое попечение занятиям точными науками. Материнская кровь била живым ключом в его жилах: если для целей политической необходимости он не постеснялся пожертвовать своим персидским визирем, его сердце все-таки оставалось навсегда далеким от всего арабского. По успокоении умов в Багдаде не только выступил снова на сцену вполне оправившийся от сумасшествия Хасан Ибн Сахл и присутствовал на торжественном бракосочетании своей дочери с царственным зятем, но и все окружающие халифа, равно как и его симпатии, оставались по-прежнему персидскими. Прежде же всего, его религиозное настроение мало чем отличалось от убеждений зендика, грозящих, по арабским понятиям, государственной безопасности. Конечно, повелитель не проявлял их официаль- но, но все сразу заметили, что гонения на еретиков прекратились. Под конец же своей жизни Ма'мун совершил еще решительный шаг по пути развития исламской теологии в духе персидского свободомыслия. Мы уже указывали ранее на связь этого направления с рационализмом мутазилитов теологов, а также на вероятность влияния в этом самом деле и греческой философии. Из всех произведений греческой литературы наибольшую трудность для истинного понимания представляли, понятно, творения философских писателей. Поэтому труды Хунейна и его сына Исхака, занявшегося главным образом Аристотелем, представляли, несомненно, орудия к достаточно основательному усвоению на первых же порах системы логики. По мере того как мутазшшты извлекали из этого богатого арсенала наиболее острое оружие в спорах с неумудренными в диалектическом искусстве ортодоксами, философия Аристотеля должна была казаться для свободомыслящего властелина все желанней. Если даже сказание о являвшемся халифу будто бы во сне греческом мудреце не более как продукт позднейшего мифического наслоения, разве самое единодушие в передаче предания не есть отражение признаваемого всеми факта именно того глубокого интереса, с которым Ма'мун приветствовал занятия его современников философией. Прошло, конечно, не менее столетия, пока жители востока успели осилить логику и перейти к метафизике великого мыслителя. Но и самой логики было более чем достаточно, чтобы дать мутазилитам несомненный научный перевес над ушедшими с головой в собирание и поверхностную систематизацию преданий ортодоксами, а правительству между тем предоставлялась возможность признать рационализм за настоящую, законную форму исламского вероучения. Раби 1212 (июнь 827) появилось знаменитое распоряжение предписывавшее признать учение о сотворенности Корана как единственно правильное и обязательное для всех. Иными словами, мутазилитское направление выдвинуто было как исключительно правильное на высоту государственной религии, а ортодоксальное признано было за еретическое, и исповедование его воспрещалось. Повелевалось также, понятно, в угоду персидским шиитам, почитание Алия ╚превосходнейшего из смертных после Мухаммеда╩, а с другой стороны, налагался строгий запрет на восхваления в какой бы то ни было форме Му'авии. Этот самый указ, как мы неоднократно и раньше упоминали, неизменно и в точности соблюдали все современные и позднейших эпох историки. Хотя новое распоряжение и было отчасти на руку ортодоксам, сильно недолюбливавшим Омейядов и почитавшим все же в Алии зятя пророка, но самая мысль, что допустима возможность сомнения в нерукотворности извечно существовавшего слова Божия, признана была ими за чистейшее богохульство. С неподдельным мужеством стали они отстаивать свое совершенно противоположное мнение и не переставали ревностно поучать, изобличая ересь мутазилитов. Ма'мун решился наконец разом прекратить все споры. Раби 218 (май 833) обнародован был новый указ, постановлявший на будущее время принять за правило подвергать административному испытанию в правоверии всех кадиев и наставников преданий. И действительно, когда халиф отправился в Таре, готовясь двинуться в новый поход против византийцев, приглашены были в собрание богословов главари багдадских ортодоксов, в числе прочих и знаменитый юрист Ахмед ибн Хамбал, для выслушания их взглядов на Коран. Как умели выпутывались староверующие из расставленных им сетей, стараясь давать уклончивые ответы. Но на посланные в Таре письменные протоколы заседаний получены были вскоре новые определенные приказания халифа. Предписывалось повторить допрос, а тех, кто прямо и чистосердечно не согласится признавать новый догмат, выслать в лагерь. Туго пришлось ортодоксам! Как бы там ни было, Ахмед и его единомышленники твердо стояли на своем; их отослали действительно в Ки-ликию. Но на этот раз они счастливо отделались, гроза миновала. Прежде чем их успели доставить в лагерь, пришла весть о кончине от скоротечной болезни властелина, прожившего всего 48 лет (Раджаб 218, август 833). Положим, и при следовавших непосредственно за ним преемниках, неособенно, впрочем, заботившихся о религии и науке, признавалось все еще официально мутазилитское учение вплоть до 237 (851); иногда даже позволяли злоупотреблять преследованием относительно некоторых почему-либо неудобных личностей, так, например, в числе прочих был подвергнут наказанию плетьми в 219 (834) и Ахмед ибн Хамбал. Но стоявший во главе придворных богословов верховный кади Ахмед ибн Абу Ду'ад был для своего времени администратор снисходительный и гуманный; он прилагал всяческие старания, чтобы устранять по возможности явную жестокость, и не доводил, во всяком случае, дела до крайностей. Тем не менее самое признание еретическим учения ортодоксов, понимавших притом хорошо, что они вполне солидарны с основателем ислама, возбуждало в душе правоверных сильнейшее негодование и возмущало вместе с ними большинство жителей Багдада. И действительно ≈ каждое рациональное учение требует, разумеется, от своего последователя самостоятельного образа мышления. Между тем правоверие не придает вообще большого значения разуму, а посему оно много симпатичнее простой толпе, ибо она не в силах слишком часто прибегать к помощи разума. Но так как с обеих сторон обыкновенно предводительствуют богословы, которые не могут никоим образом признать хотя бы относительной правоты противоположного направления, то религиозный спор легко переходит в борьбу различных классов населения, а это, само собой, порождает серьезный политический раздор. Здесь скорее всего должно было это произойти: именно в тогдашнем Багдаде национализм персидского пошиба слишком явно совпал вместе с вносимым окружавшими Ма'муна персами образованием и науками. Нетрудно было ортодоксам ославить своих противников в широких слоях народонаселения, по большей части состоявшего из людей с чисто арабским складом ума, и осмеять вольнодумное персидское направление. Таким образом, вся правительственная деятельность Ма'муна, его столь похвальный и удавшийся было замысел при помощи усиленного поощрения научной деятельности дать новый толчок государственному развитию разбивается неожиданно о дальнейшее обострение неприязненности между арабами и персами. Нерасположение это, и без того ставшее слишком очевидным со времени междоусобицы Амина с Ма'муном, отныне все глубже разъединяет обе национальности и приуготовляет последующую гибель халифата.

Этот внутренний процесс разобщения шел весьма медленно, хотя и без перерыва, начиная с того самого момента, когда политика равновесия между востоком и западом с падением бармекидов стала немыслимой, но он успел уже обозначиться довольно явственно даже при Ма'муне по внешнему своему складу. Мы уже видели, как вслед за отъездом халифа с востока беспокойные элементы Хорасана вылились наружу целым восстанием. Тахир, не вполне годный для деятельности на западе, пользовался, конечно, в среде своих земляков высоким уважением. Поэтому он оказывался самым подходящим человеком в качестве кандидата на должность правителя этой непокорной провинции. Посланный в 205 (821) туда, Тахир действительно сумел быстро выказать все свое умение. С его беспощадной энергией мы уже успели ознакомиться во время блестящего похода, предпринятого им против Амина, и следовавшей затем быстрой расправы с этим злополучным властелином. Сколь же рассудителен быль этот человек, лучше всего доказывает намеренно предназначенное к опубликованию письмо его к сыну Абдулле по поводу назначения последнего на самостоятельный пост. Оставляя в стороне великолепие арабского стиля, о чем мог, конечно, позаботиться искусный секретарь, столь неизбежный по обыденным персидским нравам и всегда готовый служить своему эмиру, нельзя не прийти в изумление от обилия превосходнейших наставлений. И чего только нет в этом образцовом документе ≈ в нем говорится о богобоязненности, справедливости, кротости, верности, осмотрительности; подобраны, одним словом, все добродетели, украшающие истинного властелина. И доселе еще славится по всему Востоку это послание как классическое письменное произведение. Ясно, кажется, что человек этот досконально понимал, в каком тоне следу ет говорить с почтеннейшей публикой, а мимоходом и с халифом, ≈ что затронуть, дабы произвести выгодное впечатление. Но если дело касалось его ничтожной личности, то соблюдение добродетелей, хотя бы, например, верности, становилось значительно уже менее тщательным. Удалось ему наконец прибрать к своим рукам восток, но однажды (Джумада I 207=сентябрь≈октябрь 822) эмир распорядился, чтобы не упоминали вовсе имени халифа во время хутбы (т. I, с. 218), иными словами, наместник отказал в повиновении государю, восседавшему в Багдаде. На счастье последнего, эмир скончался на следующий же день. Но Ма'мун очень хорошо понимал всю невыгоду своего положения; при существующих уже беспорядках в Месопотамии, Египте, бунтах Бабека и алидов невозможно было халифу навязывать себе на шею еще новый громадный мятеж Он предоставил управление востоком сыновьям Тахира, сначала Тальхе, а после его смерти, воспоследовавшей в 213 (828/9), Абдулле. Таким образом Хорасан стал независимым в сущности владением. Подобно Аглабидам в Кайруване и Тахириды на востоке ни в чем не руководствовались волей халифа. Лишь ради почета упоминались за хутбой имена повелителей правоверных да чеканились изображения их на монетах, и то более для того только, чтобы узаконить в некоторой степени свое собственное владычество и с помощью ясно выраженной санкции со стороны наместника пророка освятить свои ленные отношения и сделать их правомерными. Так, собственно, продолжалось при Тахиридах, продержавшихся в течение 50 лет, но их заместители, дети Саффара, выказывали уже явное неповиновение халифу. За ними следовали Саманиды, и прежде чем наступил конец их власти, не только вся Мидия и Персия успели высвободиться из-под гегемонии халифа, но и Аббасиды вследствие некоторых своеобразных усложнений лишились временно своего мирского могущества. Итак, само назначение Тахира наместником Хорасана обозначало на самом деле временное выделение восточных провинций с наиболее чистым персидским элементом, а вскоре послужило к полному отпадению от Ирака и от исключительно арабских округов запада всей Персии. Сызнова расходятся обе нации после двухсотлетней, положим подневольной, связи, но поспособствовавшей довольно могучему и производительному взаимодействию. Если персы приобрели для своего дальнейшего независимого существования религию ислама и продолжали придерживаться ее, ни разу ей не изменяя, то и у арабов взамен получилась превосходная организация и высшая культура. Обе нации ощущали теперь влечение к более оживленной духовной деятельности; расцвет ее тянулся долго и не только в Ираке, невзирая на наступившую тяжкую годину, но даже и в образовавшихся вскоре новых отдельных государствах. И именно в этих последних только что наступало настоящее ее развитие. Багдад же продолжал еще целые столетия по-прежнему оставаться средоточием для них всех. Здесь сталкивались всевозможные умственные течения востока и запада, так что все земли ислама, по меньшей мере от Египта до Туркестана, продолжали составлять сплоченную область своеобразной духовной жизни. То же самое можно сказать про торговлю и внешние сношения. Понятно, по мере возникавших войн и внезапных революций они постепенно слабели, но по-прежнему направлялись через Ирак. Халифат не переставал также, невзирая на ослабление своего мирского значения, разыгрывать выдающуюся роль во всех сплетениях политики благодаря духовному преобладанию своих обитателей. На этом перепутье, когда направления обоих народов начинают значительно расходиться, кончается собственно общая история арабов и персов. С этого момента нам придется заняться исключительно судьбами первых, изображению же самостоятельной национальной жизни последних мы отводим особый отдел нашего труда. Отныне Багдад и его халифы займут до известной степени историческую авансцену. Нагромождение большого числа мелких отдельных государственных организмов мешает разобраться в чрезвычайно спутанной общей картине исторической жизни. Да послужит наше искусственное выделение халифата как бы рамкой, более оттеняющей широкие и глубокие черты всей эпохи.

Примечания

[*1] Командованием заведовали, конечно, приставленные к принцу генералы, так, например, Хассан Ибн Кахтаба, Язид Ибн Мазьяд, Абд аль-Мелик ибн Салих и др. Что же касается встречающихся в летописях выражений ╚Харун предпринял поход╩ и т. п., они легко объяснимы сущностью положения дел. Один такой поход был предпринят, например, еще при Махдии в 163 (780), когда Харуну самое большее было 18, а еще вероятнее только 15 лет.

[*2] Древний Волюбилис, невдалеке от нынешнего Феца.

[*3] Общепринятое предположение, будто он был до такой степени уродлив, что не решался появляться с открытым лицом, ≈ очевидно, тенденциозное измышление. Томас Мур выбрал его в герои своей поэмы ╚Veiled Prophet of Khprassan╩ (Lalla Rookh, Т. I). Известный мятежник при Мутасиме, аль-Мубарка, тоже носил покрывало.

[*4] То есть хариджиты. Следует, однако, заметить, что во многих подобных разбираемому случаях историки применяют, по-видимому, это название, не обращая никакого внимания на историческую связь, ко всем вообще различного рода революционерам, когда они не подходят под обыденные категории шиитов, хуррамитов и т. п.

[*5] J. Darmesteter в Journal Asiatique , VIII serie, с. III, р. 562.

[*6] Какая именно ≈ неизвестно, описания симптомов болезни крайне разноречивы. Уверяют, будто бы, по наущению Амина, врач христианин Гавриил отравил повелителя, но это не доказано и едва ли справедливо, принимая во внимание характер принца-юноши, в высшей степени чувствительного и легкомысленного.

[*7] По другим известиям, 47.

[*8] Исчисление даты Вейлем (Geschichte der Chalifen II, 194, прим. 2) подтверждается и приводимой у Табария (III, 916,15) параллельной сирийской датой (25 июля).

[*9] По другим источникам ≈ 7 (30 марта).

[*10] ╚Любимец╩ (собственно Аллаха).

[*11] Так звали этих сектантов по местечку Хуррам, находившемуся невдалеке от Ардебиля, в прибрежной цепи каспийских гор Азербайджана; оно и было, по-видимому, заповедным гнездом маздакитского учения; ср. Якут II, 427, 20. Одно это производство я считаю за истинное. Приводимое же Флюгелем (Zeitschrift der Deutschen Morgenlandischen Gesellschaft 23, 531) без всяких комментариев ≈ от персидского спиггат ≈ ╚веселый╩ ≈ не более как выходка школьного остроумия. Разве только в смысле новейшего жаргона ≈ ╚развеселая компания╩ ≈ может быть принят термин ╚веселость╩ в качестве основного тона как элемент ╚бесстыдного╩ и ╚разнузданного╩.

[*12] Обыкновенно звали его просто Му'тасим. По общим правилам ≈ биллах ╚в Аллахе╩ или же алаллах ╚на Аллаха╩ входят в виде связующего звена во все титулы Аббасидов. В обыденном же употреблении ради краткости они опускаются, так будем и мы делать. Мы станем отныне избегать их перевода. Почти неизменно значат они приблизительно: ╚ищущий или находящий в Боге силу, либо помощь, либо победу╩.

[*13] Слово составное из арабского члена ╚аль╩ и греческого megisth ≈ высшее ≈ книга по преимуществу, по сравнению с подобными ей малого объема. Вообще это наименование обозначало творение, в котором Клавдий Птолемей, живший во II столетии после Р. X., излагал мировую систему, носящую его имя. До нас не дошел, впрочем, сирийский перевод его, сохранился один сделанный с него арабский. Но здесь, как и во всем остальном, можно смело утверждать, что арабы не уклонялись ни в чем от сирийского подлинника.

[*14] Известный на западе под именами Разеса, Разиса, Абубитира и многими иными искажениями.

[ << ] [ Начала Этногенеза ] [ Оглавление ] [ >> ]